Закон души
Шрифт:
За смену я не отлучался от станков даже в курилку и в столовую.
Не хотелось к людям. Заметят хмурый вид, будут приставать с вопросами. В дни трудных настроений я легче чувствую себя наедине со станками. Их железная ненавязчивость действует успокоительно. Кажется, что, вращаясь, валки, становящиеся все зеркальней и зеркальней, наматывают на себя мои думы. И от этого мягче на сердце: не бесконечны горькие думы, день, ну, пусть неделя, и они как бы навьются на валки, и наступит отрадное внутреннее равновесие.
Утром
В этом семестре нам читали лекции по тяжелым предметам: физхимии, сопромату, теоретической механике.
Из института я было «навострил лыжи» к газетному киоску. И уже побежал через площадь, заметив что его ставни распахнуты, а створка оконца приоткрыта, однако повернул вспять. Придумал веский повод, чтобы возвратиться: неужели я такой слабак, что не смогу выдержать и дня, не видя Жени? Но причина, которую я затемнял для самого себя, была в том, что мне хотелось продлить надежду. Лучше на день позже узнаю, что нет у меня пути к сердцу Жени.
Сидя на лекциях, я старался быть откровенно беспощадным с самим собой, и это привело меня к мысли, что «товарищ» — ее супруг, с которым она в обычном для семейной жизни раздоре, сопровождающемся обоюдными резкостями.
Даже между моими родителями бывали размолвки, не обещавшие замирения и согласия.
Я повернул к тротуару. На белом снегу лежали синие тени дюралюминиевых флагштоков.
Белый металлургический институт смотрел на проспект с чугунными решетками и фонарями, на мост с мачтами, автобусами и трамваями, на комбинат, где над каждой чашей, полной огненно-жидкого чугуна алое марево жара.
Посреди нашего двора стояла телега утильщика. Над дугой розовый шар. Мохнатая башкирская лошаденка закуржавела. Старьевщик, похожий на гирю, сидит на телеге на узле с бумагой. Вокруг возка ребятня.
Я заглянул в сундучок. Глиняные свистульки, крючки-заглотыши, синька в пакетиках, наперстки, граненые карандаши, пуговки акварели, наклеенные на картон.
Чтобы развеселить и себя и утильщика, я патетически произнес коронный лозунг старьевщиков:
— Граждане, старое шерстяное тряпье вернется к вам новым костюмом или пальто!
Старьевщик укоризненно покосился на меня.
— Не серчай, папаша.
Я потопал к подъезду.
Ночью приснилось: я с Женей лежу на кровати в родительском доме. Кровать огромная — на полгорницы. Летний день и солнце. В комнате все светится: рушник с красными петухами, переброшенный через деревянные часы, мережка на футляре швейной машинки, малиновый полог — им задернута лежанка.
Женя тоже вся как бы пронизана лучами: розовая-розовая. Я целую ее и смеюсь. Она целует меня и смеется. И солнце, солнце. И откуда-то отец на лавочке. Волосы серебряные. Ласково следит за нами и рад-радешенек, что мы целуемся, молоды и счастливы.
Вопреки собственной охоте я начинаю думать, что не могу очутиться в родительском доме — он продан. И пробуждаюсь.
Долго мечусь без сна. А как хочется его быстролетностью скоротать ожидание!
Поутру беззаботным для прохожих щеголем гарцую по морозцу в черных острых туфлях. Красными угольями мелькают носки над белизной пороши.
Киоск. В нем непривычно голо: с витринного стекла, с прилавков, со шпагатин, протянутых по стенам, сняты журналы, брошюры, обозрения, подписные тома.
На табурете, привалясь в угол, сидит мужчина в зимнем пальто. Он что-то записывает в блокнот, притиснутый к колену.
Женя стоит перед мужчиной.
Наклонясь, она перекладывает из стопы в стопу журналы и что-то тихо произносит, должно быть, называет цену.
Ревизия? С чего бы? Вероятно, ночью «гость» побывал? Или… Да мало ли казусов бывает в работе.
— Тетя Женя, когда откроетесь?
Повернулась. Улыбка слегка выпятила губы. Мигом позже — дрожание слез, затопивших глаза.
— Заходите через часик.
И уткнулась в рукав свитера.
Я заторопился к Кириллу. Может, он знает, что за беда у Жени.
Проклятье! На мой стук квартира Кирилла отвечает космическим безмолвием.
Скачет, наверно, где-то по учреждениям, хлопочет за людей, иные из которых и спасибо не скажут. Здесь друг чуть ли не гибнет, а ему и травушка не расти.
Как скоротать время? Сделаю-ка по городу крюк. Ох и кусака мороз! Прожарю через пустырь до улицы Октябрьской, сразу разогреюсь. Бабуся, сторонись. Хорош иноходец! Только снег вжикает да брызжет из-под каблуков тропиночная глазурь.
Какое все-таки чудное и чудное существо человек! Одновременно совмещают в себе отчаяние, веру, грусть, удалую веселую ярь…
Уф, запарился. Здорово любить! Хоть взаимно, хоть безответно.
С Октябрьской сворачиваю к больничному городку. Мимо — ограда, снегири на тополях, корпуса с торжественными портиками.
За больничным городком — пруд, густо парящий на той стороне возле теплоэлектроцентрали, дальше — горы.
Разве ощутишь без любви вкусноту зимнего воздуха, обрадуешься звездному пряданию изморози, летящей над землей, залюбуешься рябиновым сиянием солнца?
Покамест поднимаюсь по бульвару проспекта Металлургов, начинают открываться промтоварные магазины и кафе. Нарядные, как синицы, что свищут, перелетывая с облепихи на облепиху, девушки впорхнули в «Фестиваль»; из мебельного вынесли пружинное кресло; бородатые геологи ввалились в «Пирожково-блинную»; к гарнизонному магазину подъехали на автобусе лейтенанты свежей чеканки.
Минуло больше часа. Киоск открыт. Красотища! Схлынут покупатели — подойду. Из «Игрушки» высыпали школьники. Столпились у киоска. Спрашивают поздравительные открытки. Запасливый пошел народ: до новогоднего праздника еще ого-го сколько.