Закон души
Шрифт:
Стриблянский был гостеприимен. На стол выставлялась бутылка подкрашенного спирта. По мнению пожилых крестьян, захвативших прежнюю жизнь, закуски подавались господские: маринованные пуплята-огурчики, баклажанная икра, ветчина с хреном, ломтики стуженого сала, проложенные чесноком, упругие красные соленые помидоры, приятно горчащие тополиными листьями.
Обнадеженными покидали колхозники дом Стриблянского. Запрягали, ехали, перекрикивались из саней в сани:
— Помалкиват, а дело делат.
— У умных завсегда
— Ба-аш-ка!
— Скажет дак скажет: как из железа выльет.
Бывал у Стриблянского и мой отец. С ним приходилось бывать и мне.
Отца тоже обнадеживали встречи с доцентом.
Отец жил в ожидании перемен. Но все текло по-старому. Однако после очередной встречи со Стриблянский у него возникала вера, что районное начальство рано или поздно устроит перетряску Парфентьеву и его стае («Общиплют их, гадское семя, костышей не останется»).
Мне казалось: Стриблянский себе на уме. Ему жалко нас, деревенских, но обо всем, о чем узнает от колхозников, он умалчивает, бывая наверху.
Выпив, отец бормотал:
— Чую, никому он не заявляет. Есть чо беречь. Кисельные реки… Я небось не берегся. В гражданскую… Винтовка ростом выше меня. А воевал получше любого взрослого. Великая Отечественная… Другой за сто лет столько горя не увидит. На мне живого места нет. Снарядом разворачивало, миной рвало, автоматными пулями… Шкурье! Владимир Ильич, зачем ты умер? Вот тебе-то надо было беречься, а ты не берегся…
Однажды перед сном отец сказал:
— Запишусь на курсы трактористов. В эмтээсе лучше: порядок, да и при любом недороде тракторист без хлеба не останется.
— С твоим здоровьем да на трактор?
— Окрепну, мать, на добрых харчах.
— Сиротами оставишь.
— Ну, завела патефон…
Осенью он пахал поле между ракитниками.
Прибежав из школы, я похватал жареной картошки и понес отцу обеденный узелок.
Пошел задами, через огороды. Картошку вырыли, валялись шершавые плети. В круглых лунках торчали капустные кочерыжки. Рядками, рыжея на солнце, лежали срезанные кусты табака.
Я любил осень. Как-никак, в эту пору в деревне становится веселей: чаще вечерки, нет-нет да свадьбу сыграют, то на детях, то на взрослых обновки.
Миновал клуню. Вдруг заметил — чешет с бугра, точно за ней волки гонятся, Наська Веденеева. Я похолодел: «Не с папкой ли что?».
Отец трактор водил, Наська на прицепе управлялась — за плугом следила, глубину вспашки поддерживала.
Узнала меня Наська да как заголосит. Я ей навстречу. Сам не знаю, почему она голосит, а ревмя реву.
Не добежали еще друг до дружки, Наська крикнула, что моего отца задавило. Она помчалась в деревню за ходком. Я побежал через бугор.
Застал отца еще в живых. Всего на мгновение. Словно он противился смерти лишь для того, чтоб сказать:
— Все, сынок. Отмучился.
Наська рассказывала, что он послал ее к водовозке, а сам прилег на целину впереди трактора: покуда, мол, дождусь попить, отдохну.
К водовозке Наська шла не оглядываясь. Зачерпнула из бочки, глядь — трактор из ракиты дымок пускает. Прибежала туда, откуда уходила. На целине, дальше того места, где лег, стонал папка.
Наська была уверена, что он плохо поставил трактор на тормоз.
Склон покатый, трактор и пошел. Мой отец, — он жаловался Наське, что сильно угорел, — как лег, так и забылся. Его переехало и отшвырнуло плугами.
Я был шустряком. И когда унывали сверстники, умел растормошить их и доказать, что скоро все будет хорошо.
Но со смертью отца я сник.
Мама не верила в бога, однако не стала возражать, чтобы старухи привели к гробу читальщицу.
Читальщица, лучистоглазая женщина, поставила возле гроба аналой и положила на него толстую книгу, пахнущую от древности перегноем. Читала напевно, печально, в важных местах ее голос раскатывал бронзовый звон.
— Не одиноки и счастливы мы только во чреве матери. Нет у нас своей оболочки да воли с неволюшкой. Егда же мы покинем лоно материнское и обретем оболочку собственную, с той минуты пребываем среди людей отдельно, как звезда в созвездии…
Грозно качались на стенах тени свечного огня. Я рыдал. Я впервые испытывал чувство одиночества.
Десятилетку я окончил в городе. Стриблянский приехал на вечер выпускников. Зазывал поступать в ветеринарный институт. Одним своим видом он очаровал выпускников: белые сандалеты, голубоватый костюм, кристаллическое мерцание седых волос.
Он углядел меня в зале и сразу после выступления подошел, будто боялся, что скроюсь.
Догадлив.
Я встал. Он ласково обвил рукой мою голову.
— Здравствуй, Глеб. Признаться, я приехал из-за тебя.
Все удивленно затихли.
— У тебя был замечательный отец. Совестливость и доброта человеческая утверждаются благодаря таким, как он. Ты полно унаследовал отцовскую натуру. Но должен быть крепче.
Я заплакал. Стало обидно, что отец дал подточить себя разочарованию и что Стриблянский ничем не помешал ему извериться. Ведь чувствую (не ошибка, нет), Стриблянский уважал моего отца и в душе, пусть скрыто, не чуждался его болей.
Я бы отстранил от себя Стриблянского, если бы не понял, что отец был дорог ему. По этой самой причине я не смог отказаться сесть рядом с ним за праздничный стол.
Я напомнил Стриблянскому, какое паломничество было к нему и как, в сущности, он совсем не оправдал надежд нашей деревни.
— Что я мог?..
— А почему мог Парфентьев?
— Рука у него была в районе.
— Через область бы действовали.
— Глеб, Глеб, ты еще не знаешь, что такое человеческие взаимосвязи…