Закон души
Шрифт:
— Храни, — сказал он и высыпал деньги в мой кулак.
Привалясь к стене, он дымил и щелчками сшибал пепел в кухонную раковину. Удары ногтем по мундштуку папиросы — признак его великой сосредоточенности.
— Глеб, идея!
— Значительная?
— Я бегу в киоск.
— Дальше?
— Бегу в киоск, покупаю газеты и, между прочим, предлагаю билет в цирк. Пропадает! Товарищ гриппует. Вручаю ей билет. Она в цирк, и ты в цирк. Места рядом.
— Обойдусь без посредников.
— Куда там. Под четверть века — и ни одной серьезной любви.
— Определил!
— Чего же. И определил. Я все о тебе
— Пошли осетры в Волгу плотины долбить.
— Неужели ты о себе не все? А я тебе о себе абсолютно все.
— Старик у нас был в деревне, Евстрат Савельев. Понагнали к нам на уборку кирпичников. И заспорил с ними Евстрат насчет рабочих и крестьян. Мы, говорит, вместях народ умный. Одначе вы хитры, а мы простодушны.
— Чем бы дитя не тешилось… Не было у тебя серьезной любви.
Определил! Легкодумье — и все. Я влюблялся редко, но всегда серьезно. Вера Карпежникова. Ползали в березняке по ягодной кулиге. Рвем клубничины, через губу в рот кидаем, пока дышать можно. Уплетаем — мурчим от удовольствия. По сколько нам было? По десять? Ну, по одиннадцать. Играть начали. Барахтались, барахтались. На спинах оказались. Лежим. Вера у меня на руке, я у нее. Притихли. Хлопаем ресницами. Она в палисаднике ночью спала. Под сиренью. Младшие сестренки с ней. Я на повети спал. С того дня, как что, так по темноте к Карпежниковым в палисадник. Страшные рассказываем сказки. Наперебив. Ладошку друг дружке под щеку подстилаем. Комары заноют — дуем что есть мочи туда, откуда они пикируют. Однажды я нечаянно заснул вместе с Верой. Ее мать утром сцапала меня, настегала и за ухо домой отвела. Влетело мне ни за что.
Когда в городе учился, к хозяйкиной дочке привязался. Тихая была, светленькая. И ей было семнадцать, но она уже работала на жиркомбинате. Маргарин делала. Придет с жиркомбината — я за уроками сижу. Она не разденется, не поест. Уставится на меня. Смотрит и молчит. Смотрит и молчит. Глазами иногда поведет как-то так, прямо душу мою с кровью выворачивает. Уйду из прихожки в горницу. Она там, в прихожке, еще долго стоит, как стояла. Не шелохнется. Ну и я оцепенею. Дождусь, пока она к вешалке пойдет, дальше за уроки. После явится в горницу со сковородкой. Держит ее и мой взгляд своим взглядом на вилку наводит. Жареную картошку обожала и пирожки из ливера. Готовила их на китовом жире. С комбината носила. В маргарин его добавляют. Снежно-белый такой жир. Стоит передо мной и ждет. Я должен отведать картофельный пластик или пирожок, тогда она уйдет и примется есть. Сперва пугала этой своей особинкой. Умная, и голос богатый, и поет красиво, а как бы играет в молчанку. Подчинился ее характеру: безмолвствуем наедине. Зрачки в зрачки. То она погладит мои волосы, то я. Сидим. Лицо у нее сияет. А на сердце так ладно да солнечно.
Механик там был у них на жиркомбинате. Армию отслужил и у них устроился. Полюбил он ее, звал в жены. Она это без ответа оставляла. Однажды говорит: выходит замуж за славного человека. На меня не надеется, потому что я не отслужил. А отслужу, не вернусь: учиться буду. А она учиться не будет — дарования нет. Я клялся, что вернусь, ревел, но она так и ушла к славному человеку.
После, на Востоке, уже по третьему году служил, понравилась камчадалочка Гликерия. Начальника в Находку сопровождал, там и встретил ее. Экспедитором была в порту. На дневном сеансе увидел. В зале ребятишки. Подсел к ней. Киносборники военных лет прокручивали. У меня отец воевал, у нее — два брата.
Один генерал-майором войну закончил, другой — старшим лейтенантом. Покатился разговор. Вышли. «Провожу!» — «Нет». Я увязался за ней. Чего бы ни коснулось, все напротив, напротив. Нарочно спорит, нарочно сердит. Поцеловал, отталкивает, по щекам бах, бах. Раззадорила. Почти не сплю. С тем и уехал. Ни в чем не покорилась. Переписывались. Ко мне приехала, а говорит — город посмотреть. Наперекор и наперекор. Обнять — не дается. «Зачем, — спрашиваю, — изводишь?» — «Мы, девушки, — золотые рыбки: мы любим, чтобы нас ловили». Обозлился. Уехала. Написал. Не отвечает. А, пускай. Травит еще. Месяца два выдержал. Письмами стал засыпать. И предчувствие: упущу. Норов у девки похлеще лошадиного, но прекрасная.
Тоска. Не могу. Для чего-то гонор выдерживал? Ум отшибло, что ли? И как под водой был. Пока проныривал это время, дотумкал — характера не хватило. Есть же упорные люди! Какому-то счастливцу досталась. Вот и рассуди, серьезная это была любовь или непосильная. Скорей, непосильная. И раньше, детская и юношеская, тоже непосильная.
— Ты, Глеб, неприспособленный, потому не артачься.
— Чья бы корова мычала… За четверть века — и ни жены, ни детей.
— Не втравлюсь — и эту девчонку упустишь.
Вот так он всегда. Весь в беспокойстве за кого-нибудь. У него теория: каждый из нас либо не умеет, либо стыдится печься о себе, отсюда вывод — люди должны взаимно опекать друг друга. Он, кроме того, считает, что в любой среде водятся черствые люди; следовательно, впротивоток им должны действовать другого склада люди — всезаботливые. Участие в судьбах — их склонность, работа и удовлетворение. В речах мы почти все человеколюбцы. А если кому надо помочь или облегчить страдания в дни горя, некоторые из нас под всяким предлогом нырь в кусты. Подрасплодились «теоретики». Ненамеренные. Нет. Они убеждены, что они человеколюбцы. Просто на доброе дело характера не хватает.
Кириллу они не чета: он последовательный, иногда чересчур. Как вот сейчас. Киоскерша только понравилась мне, и он ее не видел, а уж рвется устроить нам встречу в цирке. Противься, протестуй — не отбояришься. Донельзя добрый, но и донельзя настырный. Кое-кто из наших, из цеховых, расценивает это как юродивость, а кое-кто нахально пользуется его слабинкой: на, мол, отнеси бюллетень в бухгалтерию… Бирки в табельной заставляют перевешивать, отгулы у мастеров клянчить. В прошлом году трех вальцовщиков в армию призвали, так они, увольняясь, попеременно посылали его с обходной. Покуда подписи полностью соберет на обходную в инструменталках, завкомах, библиотеках и всяческих иных присутствиях, весь измотается. Это-то еще цветики, бывают и ягодки.
Недавно подходит к нему мой сменщик вальцетокарь Мацвай. Мацвай-громила, потолок в трамвае макушкой задевает. Подходит. Чешет правой рукой за левым ухом.
— Кирюша, мысленка под черепком завелась…
— Посвяти.
— Жениться собираюсь.
— Позволь быть дружкой, гостей буду приглашать с уговором: «Двери открывать ногами».
— Не вижу изюмины.
— Руки должны загрузить подарками.
— Вижу изюмину. Не верблюд. Подождь. Если не верблюд — угадай имя невесты.