Закон души
Шрифт:
Из высокой щели промеж домами — в одном аптека, в другом универмаг — я увидел заветный киоск. Ставни-крылья распахнуты, пестрят журнальными обложками. На козырьке крыши блестят зубчики сосулек.
Я пробежал вприпрыжку мимо чугунной ограды. Ее гребень щетинился наконечниками в студеную высоту.
От остановки, которая рядом с киоском, с хорканьем отъехал автобус. Он хлопнул по мне струей газа. Я зажал нос, но не рассердился. Через миг все-таки нахмурился: сквозь стекло киоска глядела незнакомая девушка; лицо какое-то бело-голубое, как будто она вылежала несколько месяцев в
— Где Ляля? Что-нибудь стряслось?
— Декретный отпуск.
— Да ведь… Хорошо.
Сказать-то я сказал «хорошо», но про себя подумал:
«Плакала твоя «Неделя», Глеб ибн Сидорович».
Девушка слегка отвинтила болтик, вкрученный сквозь створку в стальную рамку оконца, затем чуть приоткрыла створку, дабы не затопило киоск морозным воздухом.
Я изумился: через шпагатину, протянутую от стены к стене, была перекинута кипа «Недель». Понятно: девушка никогда не работала в киосках «Союзпечати». Опытные киоскерши обычно припрятывают для родичей, знакомых и давних покупателей ходовые газеты и журналы.
Лихорадочно, словно «Неделя» могла вспорхнуть и улететь, я ткнул пальцем в ее сторону.
Уходить сразу не хотелось. Давненько приохотился болтать с прежней киоскершей. Ляля редко бывала в плохом настроении. Да и всякое ее расстройство казалось несерьезным, стоило взглянуть на ее нацелованно-выставленные губы. Года полтора назад я ездил в наш однодневный заводской дом отдыха. Спустился от корпуса к озеру. На перилах понтонного мостка сидит Ляля в оранжевом купальнике и подрыгивает ногами. Спрашиваю: «С кем ты здесь?» — «С кем как не с мужем. Кто бы меня сюда пустил?» — «Где он?» — «В волейбол дубасит. Сбежим?» Я очумел: «Что?» — «Сбежим в горы?» Сбежали… Мучила совесть!.. Когда снова начал ходить в киоск, выдерживал тон, будто ничего у нас никогда… А Ляля посмеивается, затевает щекотливые разговоры. Вздохну во весь простор грудной клетки…
Новенькая киоскерша, похоже, совсем другая. Отрешенность в глазах. Наверно, должна была умереть и чудом выкарабкалась. Приятные глаза, ясно-зеленые, и около правого зрачка коричневый ромбик. Я сказал, что отношусь к штатным покупателям киоска и претендую на особо внимательное отношение. Она поняла намек и предупредила, что ни для кого не будет припрятывать никаких изданий, потому что ненавидит блатмейстерство («Уж до того оно расплодилось, стыд берет»). Я пошутил: и я, дескать, передовой человек, но иногда моя передовитость капитулирует перед любовью к обозрениям и еженедельникам. В общем-то, мы, вероятно, родственные души. Декретную киоскершу звали Лялей. А вас как? «Женя, Евгения?» «Отчество?» Молчит. «Был же у вас отец?»
Ее лицо стало горевым, как на похоронах. Я растерялся и подосадовал на себя. У человека, может, несчастье, а я со своими назойливыми разговорчиками.
Рванул молнию бумажника. Ожидая сдачу, затолкал в карман свернутую трубой «Неделю».
Когда монеты оказались на моей ладони, я ощутил такой восторгу какого давным-давно не испытывал.
Два гривенника и два двадцатчика.
Не могу понять, почему поразил меня легкий жар монет. Потому ли, что в холод невольно привлекательно тепло предметов? Потому ли, что металл, ласково горячивший ладонь, принял от миловидной девушки?
Я отошел от киоска.
За витринным стеклом магазина «Культтовары» вздрогнули крупные игрушечные обезьяны. Они только что были неподвижны. И, когда я приблизился к ним, начали мелькать над струнами гитар мохнатыми, как пальмовые стволы, лапками и скалиться.
Я повернулся спиной к обезьянам, соображая, спросить или не спросить Женю, откуда у нее взялись такие теплые монеты.
Пожалуй, не буду спрашивать. Может принять за приставаку. А вдруг у нее высокая температура?!
Я вернулся к оконцу. Стальная створка на болтике.
— Девушка, по-моему, вы больны. Монеты — вы их держали в руке и сдали с рубля — буквально жглись.
Она отвинтила створку.
— Под прилавком электроплитка. Ящик прогревает.
Я отступил за киоск, к железисто-рыжим мартышкам, которые, как назло, сразу начали мотать над гитарами волосатыми лапками и скалиться.
Еще принимая душ, я распланировал дневное время: после посещения киоска готовлюсь к зачету по атомной физике — прошлогодний «хвост», потом захожу к своему другу Кириллу, и мы идем в цирк на представление укротительницы тигров Леокадии Барабанщиковой.
Теплые монеты задурили мне голову.
Я шел проспектом, стиснув их в кулаке. Они остыли, но я помнил, явственно помнил, как лежали на ладони знойные гривенники и двадцатчики, и было очень легко воображать, что я их ощущаю, как давеча.
Кирилл и наш с ним общий друг Миша колдовали над стареньким приемником «Рекорд». Тут же, на столе, дымил электрический паяльник, воткнутый в канифоль.
— Глеб, — обрадованно закричал Кирилл, — здорово!
— Здорово, Кирилл!
— Ты о чем?
— О самом главном.
— Тогда я счастлив.
Кирилл в синем берете. Он мой ровесник. Ему двадцать четыре, однако на голове у него почти не осталось волос; таким вернулся со службы, и теперь стесняется своей лысины.
У Миши пышная черная шевелюра. Кирилл ему не завидует. Не любит завидовать.
— Миш, выключи паяльник. Видик у тебя. Дипломат… торпедированный бутылкой водочки.
Дипломат — это я. В цеху меня не называют ни по фамилии, ни по имени: Дипломат да Дипломат. Я запойно интересуюсь международной политикой, ну и прилипло: Дипломат. Стоишь ли возле станка, дымишь ли в курилке, одеваешься ли после мытья в душевой, кто-нибудь подойдет, спросит: «Что новенького в мире?» Глядь, оброс людьми, как трамвай в часы пик.
Частенько спрашивают на ходу и как бы шутя, а на самом деле с затаенной тревогой:
— Эй, Дипломат, что там барометр предсказывает?
— Покуда «бурю».
— Ты постукал по стеклу?
— Постукал.
Кирилл пытливо покосился на меня.
— Миш, ты паяй. Мы с Глебом на кухню. Курить захотелось.
Он был завзятым курильщиком. Затянулся, смачно чмокнул, почудилось: кто-то поцеловался взасос. Табачник как табачник!
Я рассказал Кириллу про Женю. Он попросил монеты. Подержал в сомкнутых ладонях. Вид таинственный. Колдует, да и только.