Закон и женщина

Коллинз Уильям Уилки

Когда я стараюсь припомнить наши приключения в Испании, в моей памяти встают позднейшие и более интересные события, случившиеся после моего возвращения в Англию, и все предшествовавшее им начинает казаться мне делами давно минувших дней. Я смутно припоминаю задержки и опасности, испытывавшие наше терпение и наше мужество. Я помню, что благодаря рекомендательным письмам мы нашли друзей в секретаре посольства и в уполномоченном ее величества, которые защитили нас и оказали нам содействие в самом критическом пункте нашего путешествия. Я припоминаю длинную вереницу людей, помогавших нам во время путешествия. Наконец, яснее всего остального я помню спальню в бедной деревенской гостинице, где наш бедный

больной пребывал между жизнью и смертью, безразличный к тому, что происходило в маленьком мире, окружавшем его постель.

В событии, поставившем в опасность жизнь моего мужа, не было ничего романтического. Он подошел слишком близко к месту, где происходила перестрелка, намереваясь спасти одного бедного молодого человека, который лежал раненный, смертельно раненный, как оказалось впоследствии, и был сам настигнут ружейной пулей. Товарищи по госпиталю унесли его на свою квартиру с риском для собственной жизни. Они все очень любили его. Терпеливый, кроткий, мужественный, он был бы самым полезным членом братства, если бы только не его безрассудная смелость.

Рассказав мне все это, доктор прибавил внимательное и деликатное предостережение.

Рана вызвала горячку, сопровождавшуюся, по обыкновению, беспамятством. Ум моего мужа, как можно было заключить из его несвязных речей, был занят исключительно мыслями о жене. Доктор слышал достаточно, чтобы прийти к выводу, что внезапная встреча со мной, когда Юстас придет в себя, может иметь прискорбные последствия. Пока он в беспамятстве, что может продлиться еще несколько недель, я могу ухаживать за ним без всякого риска, но, когда он придет в себя, если только это когда-нибудь случится, я должна буду удалиться и не показываться ему, пока доктор не даст на это своего разрешения.

Дни и ночи моя свекровь и я аккуратно сменяли одна другую у постели больного.

В часы бреда, возвращавшиеся с беспощадной аккуратностью, мое имя было постоянно на воспаленных устах моего милого. Умом его владела прежняя навязчивая идея. Он был убежден, что из-за вердикта, вынесенного шотландскими присяжными, даже жена его не может быть уверена в его невиновности. Все дикие картины, которые рисовало ему его горячечное воображение, были внушены этим упорным заблуждением. Он воображал, что я все еще живу с ним и что при всяком его поступке я напоминаю ему об ужасном несчастье, омрачившем его жизнь. Он играл свою роль и мою. Он подавал мне чашку чая, а я говорила ему: «Мы поссорились вчера, Юстас, не яд ли это?» Он целовал меня в знак примирения, а я смеялась и говорила: «Теперь утро, милый мой, не умру ли я сегодня вечером?» Я лежала больная; и он подавал мне лекарство. Я глядела на него с сомнением и говорила: «Ты влюблен в другую женщину. Нет ли в этом лекарстве чего-нибудь, о чем доктор не знает?» Такова была ужасная драма, беспрерывно разыгрывавшаяся в его уме. Одни и те же разговоры он повторял бессчетное число раз. Иногда мысли его обращались на мое отчаянное намерение оправдать его. Он то смеялся над этим, то придумывал хитрые планы, чтобы остановить меня непредвиденными препятствиями. Он был особенно жесток со мной, когда пытался помешать мне. Он советовал своим воображаемым сообщникам оскорблять и пугать меня без зазрения совести. «Пусть она сердится, пусть она плачет, — говорил он, — все это для ее же пользы. Это спасет ее от худшего. Глядите! Она обречена на оскорбления, на обманы, на бесчестье, сама того не подозревая. Спасите ее! Спасите ее!» Сознаюсь, что многие часы, проведенные мной у постели моего мужа, были часами раскаяния и упадка духа, единственной и невинной причиной которых был он.

Прошло несколько недель, а он все еще находился между жизнью и смертью.

Я не следила за ходом времени и не могу припомнить точно, какого числа обнаружилась

первая перемена к лучшему. Я помню только, что это было в прекрасное зимнее утро на рассвете. Когда больной проснулся, доктор был случайно у его постели. Взглянув на него, доктор поспешил сделать мне знак, чтобы я молчала и не показывалась мужу. Моя свекровь и я, обе поняли, что это значило, и горячо поблагодарили Бога — одна за возвращение сына, другая — мужа.

В тот же вечер, оставшись вдвоем, мы заговорили, впервые с тех пор как уехали из отечества, о будущем.

— Доктор говорит, — сказала миссис Макаллан, — что пройдет еще несколько дней, прежде чем Юстас будет в состоянии вынести что-нибудь неожиданное. Мы еще успеем обдумать, следует ли сказать ему, что он обязан спасением своей жизни столько же вашим заботам, как моим. Неужели у вас хватит духу, Валерия, покинуть его после того, как милосердие Божье возвратило его вам и мне?

— Если бы я могла руководствоваться только зовом своего сердца, я не покинула бы его никогда, — ответила я.

Миссис Макаллан взглянула на меня с изумлением.

— Я должна думать о его будущем и о своем, — продолжала я. — Я могу вынести многое, матушка, но не вынесу, если он покинет меня вторично.

— Вы несправедливы к нему, Валерия, я твердо уверена, что вы несправедливы к нему, считая его способным покинуть вас опять.

— Милая матушка, разве вы забыли, что он говорил обо мне, когда мы с вами сидели у его постели?

— Но ведь это был горячечный бред. Не жестоко ли ставить в вину Юстасу то, что он говорил в бреду?

— Еще более жестоко спорить с его матерью, когда она ходатайствует за него, — возразила я. — Мой милый, мой лучший друг! Я не ставлю ему в вину то, что он говорил в беспамятстве, я только принимаю это в соображение. Его бред был верным отголоском того, что он говорил мне, будучи здоровым. Могу ли я надеяться, что он изменится по отношению ко мне, когда выздоровеет? Ни разлука, ни страдания не поколебали его мнения обо мне. Как в горячечном бреду, так и в полном рассудке он одинаково сомневается во мне. Я вижу только одно средство заставить его вернуться ко мне. Я должна уничтожить причину, побудившую его покинуть меня. Убеждать его, что я уверена в его невиновности, бесполезно. Я должна уничтожить необходимость убеждать его в этом, я должна добиться его оправдания.

— Валерия! Вы тратите даром и слова и время. Вы уже пытались доказать его невиновность и знаете теперь так же хорошо, как и я, что это невозможно.

Мне нечего было ответить на это. Все, что я могла сказать, было уже сказано.

— Положим, что из сожаления к сумасшедшему, жалкому негодяю, который уже оскорбил вас, вы отправитесь к нему опять. Вы можете съездить к нему со мной или с каким-нибудь другим провожатым, на которого можно положиться. Но к чему это поведет? Вы посидите с ним немного, чтобы успокоить его больное воображение, и уедете без всякой пользы для себя. Если даже Декстер все еще способен помочь вам, можете ли вы воспользоваться его помощью? Для этого вы должны были бы возобновить с ним прежние дружеские, доверчивые отношения. Отвечайте мне прямо: неужели вы можете принудить себя к этому после того, что случилось в доме мистера Бенджамена?

Естественное доверие, которое она внушила мне, побудило меня рассказать ей о моем последнем свидании с Декстером. И вот как она воспользовалась своими сведениями! Но я не имела права осуждать ее. Мне оставалось или рассердиться или ответить. Я созналась, что никогда не буду в состоянии обращаться с Декстером как с другом.

Миссис Макаллан безжалостно воспользовалась выигранным преимуществом.

— Хорошо, — сказала она. — Так как этот путь уже закрыт для вас, на что вы надеетесь? Куда намерены вы обратиться?