Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)

Стовер Мэтью Вудринг

Насколько ужасной может быть истина?

– Сами скажите, - бросил он.

– Артане владеют Рукой Мира, потому что Пуртин Хлейлок отдал ее.

Глаза Тиркилда полезли на лоб. Он сел так же резко, как вскочил.

– Вот что Хлейлок бросил им ради Дымной Охоты. Его ставка в игре.
– Джонатан Кулак вздохнул и вздернул плечи, и открыл ладони.
– Вы знаете, что я умею хранить тайны, как бы ни просили их выдать. Вы уверены насчет других людей?

Тиркилд не отвечал. Лишь смотрел в сторону.

– И даже не думайте

предавать это широкой огласке. Будет лишь хуже.

– Хуже?
– пробубнил он.
– В каком кошмаре какого темного бога можно найти что-то хуже?

– Я же сказал: продумайте тщательно. Вы слышали, что я сказал? Хлейлок передал Руку Мира как вклад в создание Дымной Охоты.

Нарастающий ужас раскрыл его глаза еще шире.

– Настоящая правду будет в том, что величайший за последние годы герой Ордена отдал важнейшую Истинную Реликвию Хрила Бранного Бога, - он чуть помедлил, - в лапы Черных Ножей.

Тиркилд лишь застонал. Т'Пассе коснулась рукой наплечника, и они долго сидели в тишине.

Наконец она вздохнула и поглядела на Джонатана Кулака.
– Ты, - пробормотала женщина, - идеальный злодей.

– Спасибо, - сказал он.
– Ствол получить можно?

Он откусил еще кровяной колбасы, спустив пропитанную маслом бумажную обертку на кулак, и принялся неспешно жевать. Хриллианцы выносили тела на мостовую.

Прежде здесь был приличный район, опрятные серые таунхаусы и заботливо ухоженные бунгало, одинаковые фасады, одинаковые заборы на задах. Чистые мощеные улицы расходились от сквера, на котором булькал артезианский фонтан. Вырезанные на каменных стенах таблички возвещали, что всё это называлось Площадью Ткача. В другом мире обитателей сочли бы нижней стратой среднего класса: бакалейщики и галантерейщики, цирюльники и клерки.

Сегодня все эти клерки и цирюльники, галантерейщики и бакалейщики с женами и детьми толпились на площади, бледные и потрясенные, плачущие или стонущие, и даже извергающие сумятицу почти неразборчивой черной брани. Иные из опрятных домиков стали дымящимися развалинами, мешаниной перебитых бревен и мусора. Еще больше запятналось кровью. Повсюду по каменным фасадам были рассыпаны свежие ярко-белые отметины.

Шрамы от пуль.

Было похоже, что после этой ночи район получит новое прозвание.

Он даже не успел сосчитать. Слишком много стражи суетилось вокруг, бойцы перевязывали раны, считали пульс, постоянно мешая обзору. Двенадцать трупов, тринадцать?

Будет больше.

Двое рыцарей стояли в молитве посреди импровизированной сортировки, около фонтана. Там и тут у раненых прекращалось кровотечение, рваные губы ран закрывались сами собой, что сопровождалось стонами и хрипами мучительной боли. Тех, кому не могло помочь Исцеление, стражники клали среди мертвых.

Пока четыре огриллона. Сочащаяся багровым куча серой кожи и мяса. Размякшие его мозги еще искрили от бессвязных подробностей, словно крысы

плавали в овсяной баланде: он помнил, как были нанесены почти все раны.

Хорошо, что он не был суеверным.

Он смотрел с удовлетворением клинического психа, расчесывающего края гнойной язвы. Каталогизировал соответствия между ночным пророческим кошмаром и озаренной реальностью утра. Сон явился ему так давно - очень давно - но сейчас, здесь он всё вспомнил.

Та старуха...

Он помнил, как заглушал ее вопли кожистой рукой, когда вторая рука разрывала ей живот; и как он вгрызся в плоть бивнями и клыками...

Рядом падает расчлененное тело...

Некогда это были два красивых молодых мужчины; двое его нашли их в одной постели и оторвали руки-ноги, треща бедренными суставами как прутиками, разрывая колени и выдирая плечи, а они вопили, пока не замолкли отделенные головы, катясь в тишину.

Мамаша средних лет...

Да в жопу. Он устал от таких игр.

Стражники сдерживали толпу, причудливо разукрашенные ружья качались на широких кольчужных плечах. Глаза смотрели из прорезей шлемов, мрачные и отстраненные, поверх голов толпы. Мышцы выступали на сжатых челюстях. Слишком многие выставленные утреннему солнцу тела несли на груди солнечные взрывы Хрила.

Он помнил, что старинное слово "огриллой" переводится как "резня".

Вон тот мертвый стражник: один из него сломал ему позвоночник ударом кулака. Превосходной работы кольчуга повисла клочьями; он помнил, как рвал кольца когтистой лапой, словно гнилую кожу. Боевой конь валяется последи мостовой - конь ударил его копытом, и другой он схватил копыто в ладони и одним рывком вырвал сустав.

Алое пламя без жара и света сделало этих огриллонов больше, чем огриллонами. Даже сон наяву полнился ядовитой фантазией о могуществе.

Фантазией о том, каково быть сильнее рыцарей Хрила.

Стражники выносили дымящиеся обломки за пределы охраняемого круга. Вот вытащили еще труп: изодранные останки девицы, едва ли старше десяти лет. Он помнил вкус юной, чистой плоти. Дочери как раз столько. Почти все волосы девицы пропитались засохшей кровью. Один локон качался у плеча бойца, ее несущего, и был он изящным, шелково-золотым. Как у Веры.

Колбаса задергалась в желудке.

– Не мое дело, - проскрипел он сквозь зубы.
– Так и эдак, не мое дело.

Его дело вышло из дымящейся двери с четырьмя сотнями фунтов дохлого огриллона на плече.

Кто-то в толпе заорал: - Хлейлок! Хлейлок и Бог!
– и шаги ее прервались, и рот скривился, блестящие глаза окинули раненых и мертвых. Он вспомнил тот же благочестивый клич, изданный двадцать пять лет назад. Но другой голос, другой Хлейлок, другой Бодекен.

Голоса отозвались эхом.
– Хлейлок и Бог!
– Крики стали ревом, и он, стоявший молча, мог различить отдельные звуки: - Убей их Васса! Убей всех! Бей мразь!