Закон Кейна, или Акт искупления (часть 2)
Шрифт:
– Тебя смущают имена, - сказала она.
– Как большинство людей.
– Эм...
– Люди зовут меня лошадиной ведьмой, - продолжала она терпеливо, - потому что находят странной. Волшебной. И находят среди лошадей. Но я среди лошадей потому, что люблю лошадей, и они любят меня. Мы понимаем друг друга. Мы делимся силой. Большинство лошадей достойны меня. Большинство людей - нет.
– Думаю, имя Ведьма-Прощающая-и-Позволяющая лениво выговорить.
– Некоторые вещи трудно объяснить, ибо они сложны. Другие объяснить еще труднее, настолько они просты. Прощение и позволение - абстракции.
– Ага. Может, сможешь объяснить мне? Словами попроще.
– Я умею пользоваться словами, если нужно. Кажется, тебе они нужны.
Ледяное око открылось перед ним, словно цветок, и в глубине он узрел ужасы, которые было трудно вообразить.
– Все живое понимает наказание: боль за неправильные поступки. Мы рождаемся, познавая ее. Для того и создана боль. Шлепок по ладони за кражу сахара. Ожог за касание каленого железа. Пощечина за то, что коснулся женщины неподобающим образом, и побои за то, что коснулся не той женщины. Но глубоко внутри, там, куда мы не можем заглянуть, наказание стало истоком любой боли. Когда нас порабощают, когда нас секут и пытают, насилуют и убивают - в темном месте внутри души мы знаем, что заслужили. Если бы мы не были плохими, с нами не произошло бы что-то плохое.
– Но это же... то есть, ты вырастаешь и понимаешь, что это лишь...
– Но ты так и не веришь до конца.
– Ну, думаю... То есть уверен, некоторые так и не могут...
– Ты не слушаешь.
– Лицо потемнело и стало диким, а за глазами плясало пламя ярости, способное сжечь его - и горы, наверное.
– Я сказала, ты не веришь до конца.
Он замолчал.
Долгое, долгое время он мог лишь моргать.
Медленно.
Она сказала: - Ты не понял что-то конкретное? Или специфичное?
– Нет, - тупо ответил он.
– Нет, я понял. Но просто... я натворил столько дерьма...
– Не имеет отношения ко мне. Ты однажды можешь предстать пред правосудием, если есть такая штука и если тебе не повезет с ним встретиться. А твой бог может отпустить тебе грехи.
– Тогда...
– Он качал головой, еще тупя.
– Догадываюсь, мне так и не понять.
– Слушай меня, - сказала она наставительно.
– Знаю, ты сам себя зовешь дурным человеком. Знаю, что ты вредил людям, которые не несли тебе угрозы. Ты оставил за собой след ужаса, ты изранил лик нашего мира. Знаю всё это, и многое еще, и мне не важно. Это не имеет ко мне отношения. Не с этим я работаю.
– Может, ты наконец расскажешь о своей работе? Без сплошных отрицаний?
– Моя работа - безумие твоего отца, - сурово сказала она.
– Моя работа - убийство твоей матери. Моя работа - боль и страх, и обязанность стать родителем родителю, когда ты еще ребенок.
– Как ты... откуда ты вообще знаешь...
Она положила ладонь ему на плечо. Касание было теплым, но и холодным, и оно размотало катушку вечности в его голове.
– Как ты себя зовешь, как тебя зовут другие, что ты сделал - для меня ничего не значит. Я знаю тебя. Ты встретил меня несколько дней назад. Я знала тебя до рождения
Бездонные глубины вечности были для него слишком темны, чтобы осмелиться взглянуть; он отшатнулся, словно его бросали в пламя.
– Не надо... только не надо...
– но она держала его так близко, что он мог видеть лишь ее, лишь ее мог слышать и ощущать и вкушать и касаться и она не произнесла это, она ничего не сказала, но и не нужно было говорить
дитя
ты прощен
Это было слишком. И всегда будет слишком.
– Ты не смеешь... я не заслуживаю...
– Твои заслуги не имеют отношения ко мне.
– Думаю, повезло.
– Он отдернул руку и застонал от внезапной боли. Успел забыть, что запястье сломано. Другой рукой почесал над глазами.
– Знаешь, я...
– Пришлось покашлять, чтобы обрести голос.
– Я слишком стар, чтобы поддаться сентиментальному дерьму, этим цветочкам-и-сердечкам.
– Нам нужно еще раз поговорить о возрасте?
– Нет, - сказал он.
– Точно нет. Помню.
– Я говорю тебе то же, что сказала Орбеку. Что скажу умирающему убийце. Что говорю каждой израненной лошади, с трудом добредшей до ведьмина табуна.
– Она наклонилась и шепнула, щекоча губами ухо: - Не бойся, дитя. Будь самим собой.
Он оглянулся на Таннера, тот лежал неподвижно, глаза закрыты, дыхание редкое и хриплое.
"Кроме того, что ты один из них", сказал он.
Лошадиная ведьма улыбнулась.
– Все хорошо, знаешь.
– Что?
– Мир не требует от нас убивать друзей.
– Друзей. Моя жопа!
– Он сверкнул глазами.
– Был у меня приятель, звали его Стелтон. Он сказал бы иначе.
Она лишь шевельнула плечами.
Он поглядел на Таннера, не зная, жив ли еще ассасин и слышит ли их.
– В жопу мир. Мне не нужны извинения, чтобы его убить. Не нужны оправдания, чтобы оставить в живых.
– Такому пониманию я и помогала.
Он повернул голову к ней, хмурясь.
– Позволение...
– Просто слово, - ответила она.
Он мигнул. И еще раз, и когда открыл глаза - увидел именно то, о чем говорила ведьма.
– Таннер, - сказал он медленно.
– Передай аббату - нет, скажи Дамону. Лично, если получится. Скажи, что лошадиная ведьма - моя.
– Прости?
Итак, он в сознании. И слушает. Следовало бы догадаться.
– Скажи, что она моя. Скажи, я сообщу обо всем, что узнаю. И что мне не нужна ничья треклятая помощь.
– Гм...
– Скажи Совету Братьев: между нами может быть мир, если они оставят лошадиную ведьму в покое. Если не оставят, будет... что-то другое.
– Понимаю. Все знают, каково твое "другое".
– Скажи, что отныне лошадиная ведьма - семья. Моя семья. Они поймут, что это значит.
– Я и сам способен сообразить.
– Надеюсь, я тебя понял верно. Надеюсь, ты достаточно умен, чтобы больше не лезть в мои дела.
– Что? Как насчет волшебного третьего раза?
– Третий раз хуже первых двух, Таннер. Уж поверь.