Заметки летописца

Страхов Николай Николаевич

И вотъ, когда мы увидли въ чемъ состоитъ наше оружіе, что иметъ цну въ этой борьб, то мы на, учились дорожить всми нашими народными элементами; мы стали ихъ высоко ставить и пріобрли вру, что вмст съ вещественнымъ. преобладаніемъ надъ Польшею, мы имемъ надъ нею и нравственный перевсъ.

Здсь, разумется, не мсто излагать все содержаніе и весь смыслъ польскаго вопроса; я хочу только въ главныхъ чертахъ показать, какъ онъ отразился на литератур. Литература была застигнута имъ врасплохъ и отсюда вышелъ цлый рядъ довольно странныхъ явленій.

Не говоря уже объ какихъ нибудь народныхъ началахъ или идеяхъ, мы, какъ извстно, очень мало занимаемся собою и своимъ, даже въ самомъ простомъ и грубомъ смысл. Обыкновенно мы живемъ и питаемся заграничными книжками и заграничными взглядами; мы привыкли витать въ общихъ сферахъ и очень расположены во всему общечеловческому. Ко всему этому въ настоящемъ

случа присоединились еще частныя и совершенно особенныя обстоятельства. Книги и брошюры, писанныя поляками и распространяемыя по всей Европ, не проникали въ Россію. Вслдствіе этого умственная борьба съ идеями полонизма, которая могла бы начаться давно и безъ, сомннія, дала бы не мало полезныхъ результатовъ, началась у насъ чуть ли не позже физической борьбы съ возставшими поляками. Мы все воображали, что у насъ тишь да гладь, а между тмъ поляки работали, приготовляли подробный планъ, заране назначили главныя точки возстанія. Въ особенности успшно шло у нихъ дло полонизированія Западнаго края Россіи. Ничего этого мы не знали; С.-Петербургскія Вдомости, въ свое время, откровенно объявили, что собственно «День» открылъ и обнаружилъ намъ, что длается въ Западномъ кра. И это совершенно справедливо. Дйствительно, Дню принадлежитъ эта заслуга.

Такимъ образомъ оказывается, что русское общество и русская литература не имли твердаго и яснаго понятія о предметахъ самыхъ существенныхъ, о томъ, о чемъ бы каждый русскій долженъ былъ имть то или другое, но во всякомъ случа вполн ясное и опредленное понятіе.

Вообще та литературная несостоятельность, среди которой насъ захватило польское дло, выказалась очень рзко. Во-первыхъ, петербургская литература, очевидно, сконфузилась самымъ жестокимъ образомъ. Эта литература общихъ мстъ и общихъ взглядомъ, литература всевозможныхъ отвлеченностей и общечеловчностей, литература безпочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая, была поставлена въ тупикъ живымъ явленіемъ, для котораго нужно было не отвлеченное, а живое пониманіе. Формы конфуза были различны, но вс вытекали изъ одного и того же источника. Одни замолчали, стараясь показать тмъ самымъ, что если бы они заговорили, то насказали бы вещей необыкновенно мудрыхъ. Въ сущности эти добрые люди, кажется, только обманывали самихъ себя. Если бы имъ и пришлось говорить, они, по всей вроятности, или ничего бы не сказали, или бы сказали очень мало. Имъ не дурно обратить вниманіе на тхъ, которымъ въ этомъ случа нечего стсняться въ своей рчи. Эти не стсняющіеся пробовали говорить, и никогда еще ихъ рчи не были такъ скудны, такъ шатки и безсодержательны. Дло въ томъ, что какъ скоро предметъ вовсе не подходитъ подъ понятія, которыя мы принимаемъ за мру всего на свт, какъ скоро онъ не укладывается ни въ какія изъ тхъ рамокъ, въ которыя мы привыкли укладывать вс другіе предметы, то мы и говорить объ немъ не умемъ и не можемъ. Чтобы говорить, нужно понимать слова, которыя мы произносимъ. Слдовательно, если доведется случай когда смыслъ словъ совершенно чуждъ нашимъ понятіямъ, то мы едва ли много наговоримъ.

Молчаніе часто признается великою мудростію на другихъ основаніяхъ. Многіе отказываются говорить, когда вопросъ представляетъ нкоторыя затрудненія или щекотливыя стороны. Многіе разсуждаютъ въ этомъ случа такъ: стану молчать; тогда, что бы тамъ дурное ни случилось, я не буду ни въ чемъ виноватъ, я буду чистъ и святъ, потому что я ничего не говорилъ. Увы! Если бы подобное разсужденіе было справедливо, слишкомъ легко было бы быть чистымъ. Къ-несчастію — молчаніе — есть нчто неестественное.

Обратимся къ тому, что случилось въ Петербург.

Въ то время, какъ одни молчали, другіе, однако же, говорили, но рчи ихъ не возбуждали никакого вниманія. Исключеніе составляли только одн прекрасныя статьи Гильфердинга, которыя читались съ величайшею жадностію, но, какъ извстно, это исключеніе только подтверждаетъ общее правило: г. Гильфердингъ, по своимъ взглядамъ и симпатіямъ принадлежитъ, къ московской, а не къ петербургской литератур. Наконецъ, безсиліе петербургской литературы обнаружилось уже прямо тмъ, что она стала повторять слова московской, или усиленно старалась подражать ей. Были изданія, которыя, за неимніемъ собственныхъ рчей, преспокойно перепечатывали каждую передовую статью Въ другихъ изданіяхъ тщательно перенимали тонъ и манеру Московскихъ Вдомости, хотя, въ тоже время, открыто объявляли себя во вражд съ ними.

Таковъ былъ совершившійся фактъ, такъ обнаружилась сила вещей и обстоятельствъ. Центръ тяжести литературы перемстился и, вмсто Петербурга, гд былъ прежде, очутился въ Москв. Въ прошломъ году Россія читала «Московскія Вдомости» и «День», только эти изданія пользовались вниманіемъ и сочувствіемъ,

только ихъ голосъ и былъ слышенъ. И нельзя не отдать имъ справедливости — они говорили громко и внятно.

Въ каждомъ данномъ случа весьма важно, если кто можетъ и уметъ говорить. Для того, чтобы говорить какъ слдуетъ, нужно имть мысль живую и плодовитую, т. е. мысль, которая пускаетъ тысячи ростковъ, которая находитъ въ себ отзывъ на каждое обстоятельство, которая достаточно широка, достаточно полна и многостороння, чтобы имть возможность во всему прикасаться.

Такою мыслію, какъ оказалось, былъ вооруженъ День, безъ сомннія, самое замчательное, самое глубокое и важное явленіе въ нашей литератур послднихъ лтъ. День исполнилъ представившуюся ему задачу блистательнымъ образомъ; онъ объяснилъ намъ вс фазисы, вс элементы, вс оттнки польскаго вопроса. Для того, чтобы показать, какова была высота этой точки зрнія и ширина этого взгляда, замтимъ, что для Дня одинаково были доступны вс стороны обсуждаемаго дла, что онъ не останавливался передъ самыми глубокими вопросами, ничего не обходилъ, ни о чемъ не умалчивалъ, однимъ словомъ, не велъ никакой къ которой принуждены были прибгать другіе, напр., Московскія Вдомости.

Еще существенное обстоятельство: Дню въ этомъ случа не нужно было длать никакого поворота, никакой перемны во взгляд, котораго онъ держался; ему не потребовалось той смлости, которая оказалась необходимою для Московскихъ Вдомостей. Ибо, въ отношеніи къ направленію, Дню не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крпко держаться знамени, поднятаго Хомяковымъ, Киревскимъ и К, Аксаковымъ. Это обстоятельство важно и въ другомъ отношеніи; если День обнаружилъ большую силу, то именно потому, что это сила, давно возрастающая и укрпляющаяся.

Не будемъ говорить, а только упомянемъ здсь о пряныхъ, такъ сказать, осязаемыхъ заслугахъ «Дня» для западнаго и юго-западнаго края; эти заслуги безцнны и неизгладимы; не признавать ихъ или смотрть на нихъ высокомрно могутъ только публицисты, которые въ конецъ извратили свое пониманіе, которые, наконецъ, серіозно предпочитаютъ мысль — длу. Есть, конечно, и такіе. Оставимъ этихъ мечтателей услаждать себя созерцаніемъ необычайной красоты своихъ мыслей!

Нужно, впрочемъ, прибавить, что День въ настоящее время все рже и рже подвергается той рзвой хул, которая еще до сихъ поръ въ такомъ ходу въ нашей литератур. Самые упорные старовры начинаютъ оказывать ему уваженіе и только въ немногихъ отсталыхъ изданіяхъ продолжается прежнее гаерство.

Совершенно иное дло съ «Московскими Вдомостями». За исключеніемъ издаваемой въ Петербург газеты «Всть», нтъ, кажется, ни одного изданія, которое бы благопріятно смотрло на московскую газету. Причины этого теперь уже вполн выяснились и указать на нихъ не трудно. Почтенная газета, обладая безспорно проницательностію, силою ума и слова, все-таки въ сущности имла сердечный характеръ, отличалась боле увлеченіемъ чувства, чмъ строгостію холодныхъ разсужденій. Въ этомъ была ея сила, въ этомъ же заключалась и ея слабость. Несомннныя достоинства газеты, ея вліяніе на общественное мнніе, ея неутомимая дятельность — конечно, отчасти вызваны, отчасти поддержаны тмъ горячимъ порывомъ патріотическаго чувства, который одушевлялъ издателей; другія свойства газеты, такъ сказать, оборотная сторона медали, точно также объясняются тмъ, что она слишкомъ легко поддавалась разнообразнымъ чувствамъ, ее волновавшимъ. Она была подозрительна, недоврчива, высокомрна; била въ набатъ по поводу самыхъ невинныхъ вещей. Нтъ сомннія, что все это длалось искренно, слдовательно, составляетъ плодъ дйствительнаго увлеченія, а не одного умышленнаго подражанія тону и пріемамъ англійскихъ газетъ. Понятно, что при этомъ невозможно было стоять твердо на извстномъ взгляд и строго держаться одной мысли. Это было такъ замтно, обнаруживалось такъ ясно, что «Московскія Вдомости» сами признали свое непостоянство и даже пытались, не безъ нкотораго успха, возвести въ принципъ отсутствіе всякихъ постоянныхъ принциповъ. Такъ однажды он прямо и ршительно заявили, что он отказываются судить, о частныхъ случаяхъ по общимъ началамъ, слдовательно, признали за собой право и возможность судить безъ общихъ началъ. Сюда же относится то тонкое различіе, которое было открыто «Московскими Вдомостями» между понятіями и сужденіями: «понятія», — говорили он,- «у насъ могутъ быть прекрасныя, а сужденія прескверныя». Въ конц концовъ, изъ этого различія слдовало, что должно не сужденія проврять понятіями, какъ это обыкновенно длается, а совершенно наоборотъ, подгонять понятія къ тмъ сужденіямъ, которыя намъ хотлось бы утвердить и доказать. Такъ это и длалось въ «Московскихъ Вдомостяхъ» и — нужно отдать честь, — въ искусныхъ рукахъ этотъ обратный пріемъ все-таки служилъ бъ разъясненію многихъ вопросовъ.