Заметки летописца
Шрифт:
Случилось при этомъ обстоятельство весьма важное и характеристическое, — и для газеты, о которой мы говоримъ, и для эпохи, которую переживаемъ. Понадобились газет такія сужденія, для утвержденія которыхъ оказались полезными и даже вполн необходимыми понятія совершенно особаго рода, напр., понятіе объ особыхъ началахъ нашей исторіи и т. д. «Московскія Вдомости» стали смло употреблять въ дло эти понятія, которыя прежде не были имъ нужны, и потому никогда ими не употреблялись. Дло было принято за неожиданную новость; нкоторые, очевидно поверхностные люди, обвинили было «Московскія Вдомости» въ томъ, что они будто бы стали славянофильствовать. Обвиненіе и удивленіе весьма несправедливыя; вс понятія, какія только есть на свт, могутъ быть съ полнымъ правомъ употребляемы «Московскими Вдомостями», какъ скоро въ этихъ понятіяхъ окажется какая нибудь надобность и польза. Если же такимъ образомъ пойдутъ въ дло понятія несогласныя и противорчивыя, то мы можемъ утшиться, замтивъ: понятія у нихъ нескладныя, за то сужденія прекрасныя.
Во всякомъ случа, фактъ многознаменательный. Мы знаемъ,
Мы не сомнваемся въ важности, въ существенности той перемны въ нашей литератур и нашемъ умственномъ настроеніи, на которую хотли указать хотя въ общихъ чертахъ. Понятія и взгляды, которые прежде, повидимому, стояли на заднемъ план, которые казались исключительными, даже странными, вдругъ заняли первое мсто, получили наибольшій всъ, обнаружили первостепенную ясность и силу. Напротивъ, то, что производило всего боле шума и, повидимому, владло общимъ вниманіемъ, вдругъ отлетло какъ шелуха и оказалось, какъ шелуха, ни къ чему не пригоднымъ. Странно подумать, съ какимъ внезапнымъ равнодушіемъ общество отворотилось отъ того, чмъ, повидимому, такъ жарко увлекалось; странно подумать объ этомъ внезапномъ безсиліи, которымъ вдругъ были поражены воззрнія, производившія прежде такое сильное дйствіе. Такимъ образомъ, опытъ обнаружилъ настоящую цну нашихъ взглядовъ и настроеній; то, что имло дйствительную силу, развилось и раскрылось въ отвтъ на вызывавшія вліянія; а то, что имло призрачное значеніе, значеніе явленій воздушныхъ и эфемерныхъ, потерялось и разсялось въ прикосновеніи съ дйствительностію.
Вотъ, мн кажется, настоящій смыслъ литературнаго событія, которое я обозначилъ краткою формулою: Славянофилы побдили.
Эпоха, 1864, іюль
Опредленіе нигилизма
Въ іюньской книжк Отечественныхъ Записокъ находится слдующее опредленіе нигилизма:
«Извстно, что ничего бывшаго, ничего сущаго и даже осуществляемаго ортодоксальный нигилистъ признавать хорошимъ не долженъ: онъ обязанъ сочувствовать только тому, чего нтъ, стремиться къ тому, что еще возбуждаетъ сильныя сомннія насчетъ своего существованія въ самой утроб временъ, особенно къ тому, что не оставляетъ ни малйшаго сомннія насчетъ своего несуществованія даже и въ этой утроб; ибо только этимъ способомъ онъ можетъ улепетывать отъ стрлъ, пускаемыхъ въ него здравымъ смысломъ, и только это улепетываніе и поддерживаетъ въ немъ ту рзвость фантазіи, при которой становится понятнымъ, почему онъ свои незлобливые и отчасти даже милые шиши, посылаемые въ безпредльное пространство, считаетъ разрушительными гранатами».
Рзкость выраженій этой характеристики вполн выкупается ихъ несомннной мткостію. А вотъ и другое, боле серіозное опредленіе нигилизма, сдланное редакціею Дня, № 31:
«Нигилизмъ есть естественный, законный, историческій плодъ того отрицательнаго отношенія къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дятельности посл Петра. Вспомнимъ, что исторія нашей „литературы“ (въ тсномъ смысл) начинается сатирой! Это отрицаніе должно дойти, наконецъ, до отрицанія самаго себя. Таковъ процессъ нашего общественнаго сознанія и таково историческое оправданіе нигилизма. Въ частности же онъ иметъ значеніе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренія со многою ложью и пошлостію, а съ другой — нападеніями на истину — вызываетъ ея приверженцевъ на боле разумную, строгую, критическую ея поврку и защиту».
Прибавимъ къ этому, что дятельныхъ истины оказывается гораздо меньше, чмъ можно бы было желать и надяться, и что, вообще, размры явленія указываютъ на неясность и бдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положеніе.
Въ чемъ заключается верхъ безобразія
Читалъ я іюньскую книжку «Современника». Я люблю читать «Современникъ», какъ вообще люблю все ясное, опредленное, все то, что отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношеніе. Пріятно мн наблюдать въ «Современник» постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознаніи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мн, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмшливость, которая господствуетъ въ этомъ журнал и которая живо напоминаетъ мн рчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость — «Современникъ* есть журналъ петербургскій въ полномъ смысл этого слова. Петербургъ же, какъ извстно, есть городъ просвщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобы убдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвщеніе необыкновенное. Все-то они пересмютъ,
Вотъ точно также, и читая „Современникъ“, постоянно чувствуешь, что пишутъ здсь люди просвщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующіе. Но, кром этого бодраго и веселаго тона, свидтельствующаго о пріятномъ душевномъ настроеніи, я люблю „Современникъ“ также за его направленіе. Направленіе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ брат. Правда, образъ, въ которомъ представляютъ себ этого меньшаго брата писатели „Современника“, не иметъ въ себ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нтъ ни капли, особенно если взять въ сравненіе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели „Современника“. Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И что же? Не смотря на все это, „Современникъ“ не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно — главнйшимъ и существеннйшимъ образомъ, по его мннію, меньшій братъ иметъ право на то, чтобы люди просвщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца вс фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слдуютъ и вс другія права, какія только возможны. Такъ, напримръ, одинъ изъ писателей „Современника“ объявилъ однажды весьма твердо и ршительно, что каждый нищій иметъ право сть такія же кушанья, какія стъ какой нибудь богатый лакомка, и одваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Ботъ какъ далеко простирается гуманность въ направленіи „Современника“!
И такъ, я люблю читать „Современникъ*; отъ него такъ и ветъ — во-первыхъ, образованностію, а во-вторыхъ, гуманностію. Образованность и гуманность, просвщеніе и человколюбіе — что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ іюньской книжк „Замтки изъ общественной жизни“, новый отдлъ, очевидно, составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и, можетъ быть, даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдлъ, ибо не должно смшивать этихъ замтокъ изъ общественной жизни съ тмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь; замтки имютъ и боле скромное заглавіе, да и печатаются не тмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.
И такъ, читаю я замтки — въ самомъ пріятномъ настроеніи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмнная, неистощимая гуманность!
И вдругъ мн попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроеніе, которая отзывается не гуманностію и образованностію, столь мн любезными, а чмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполн:
„Въ Николаев, на Днпр, входитъ въ каюту втораго класса пассажиръ въ шляп (пассажиръ въ шляп!) Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видлъ, и продолжаетъ сидть въ шляп. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибгаетъ капитанъ и прямо въ пассажиру: «Вы почему не снимаете шляпы?» — «Не хочу». — «Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидли въ каютахъ безъ шляпъ». — «Я читалъ правила и такого не нашелъ». — «Но этого правила не было нужно и писать; оно требуется самимъ приличіемъ». — «Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично — знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ этомъ случа не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть, если бы такое правило существовало, я вовсе не нашелъ бы для себя удобнымъ хать на вашемъ пароход? Во имя приличія вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидлъ въ кают въ сапогахъ». — «Но, если вы будете почитать себя въ прав длать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, длать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать-неловко». — «А въ такомъ случа вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ду, и по по его иниціатив вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляп, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мн ни съ того ни съ сего съ наставленіями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ длать мн указанія, какъ я долженъ вести себя, — это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразія. И хоть мн никакой нтъ пріятности сидть въ шляп въ кают, но, на досаду вамъ, я буду хать не иначе, какъ въ шляп до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушаніе — и будемъ судиться». Капитанъ увидлъ, что сълъ грибъ и удалился сконфуженный.
Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляп! Натянулъ носъ капитану!
Кто правъ, однако же, въ этой удивительной исторіи? Побжденный капитанъ, или побдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошелъ со шляпою на голов туда, гд вс другіе сидли безъ шляпъ; очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо уврены, что само приличіе требуетъ сидть въ кают безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человкъ, вздумавшій не соблюдать приличій, признаваемыхъ на пароход?