Заметки летописца

Страхов Николай Николаевич

«При первомъ взгляд на карту Европы», — такъ начинаетъ г. Соловьевъ, — «насъ поражаетъ различіе между двумя неравными ея половинами, западною и восточною. На запад земля развтвлена, острова и полуострова, на запад горы, на запад много отдльныхъ народовъ и государствъ; на восток, сплошная громадная равнина и одно громадное государство. Первая мысль при этомъ, что дв, столько разнящіяся между собою, половины Европы должны были имть очень различную исторію. Мы знаемъ, какъ выгодны для быстроты развитія общественной жизни сосдство моря, длинная береговая линія, умренная величина рзко ограниченной государственной области, удобство естественныхъ внутреннихъ сообщеній, разнообразіе формъ, отсутствіе громадныхъ подавляющихъ размровъ во всемъ, благораствореніе воздуха, безъ африканскаго зноя и азіатскаго мороза: эти выгоды отличаютъ Европу предъ другими частями

свта; на эти выгоды указываютъ, какъ на причину блестящаго развитія европейскихъ народовъ, ихъ господства надъ народами другихъ частей свта. Но, указывая на эти выгоды, должно разумть только западную Европу, ибо восточная ихъ не иметъ; природа для западной Европы, для ея народовъ была мать; для восточной, для народовъ, которымъ суждено было здсь дйствовать — мачиха».

Выписавши эти строки, критикъ длаетъ столь наивное замчаніе, что его сюитъ сохранить. Критика вдругъ занялъ вопросъ, свои ли мысли выражаетъ г. Соловьевъ или чужія? И онъ ршаетъ такъ:

«Все это г. Соловьевъ говоритъ какъ бы не отъ себя; онъ употребляетъ выраженія: „мы знаемъ“, „на эти выгоды указываютъ“. Очевидно (какова проницательность!), что онъ повторяетъ чужія мысли, я по нкоторымъ фразамъ мы подозрваемъ тутъ даже вліяніе Бокля. Но дло не во вліяніи (явное великодушіе и снисхожденіе!), а въ томъ, что чужія мысли въ настоящемъ случа нейдутъ ршительно къ длу».

Нужно знать очень мало, чтобы относительно такихъ общихъ мстъ, какія содержитъ въ себ отрывокъ изъ Соловьева, предложить себ вопросъ — чужія он или принадлежатъ лично Соловьеву? Но всего интересне, конечно, то, что критикъ въ этихъ общихъ мстахъ подозрваетъ вліяніе Бокля. Какъ видно изъ другихъ мстъ статьи, критикъ принадлежитъ къ числу ревностныхъ поклонниковъ Бокля. Спрашивается, что же онъ видитъ въ своемъ кумир? Творцомъ какихъ мыслей онъ его признаетъ?

Отвтъ ясенъ: критикъ, очевидно, приписываетъ Боклю то открытіе, что природа иметъ вліяніе на исторію.

Великая истина! Къ несчастію она не принадлежитъ Боклю. Если бы вашъ критикъ былъ боле знакомъ съ разными мыслями, если бы онъ, напримръ, не брался прямо за XIII томъ исторіи Соловьева, а заглянулъ бы хоть разъ и въ первый томъ, то онъ встртилъ бы тамъ такую страницу:

«ГЛАВА I.

„Природа русское государственной области и ея вліяніе на исторію.

„За долго до начала нашего лтосчисленія, знаменитый грекъ, котораго зовутъ отцомъ исторіи, постилъ сверные берега Чернаго моря: врнымъ взглядомъ взглянулъ онъ на страну, на племена въ ней жившія, и записалъ въ своей безсмертной книг, что племена эти ведутъ образъ жизни, какой указала имъ природа страны. Прошло много вковъ, нсколько разъ племена смнялись одни другими, образовалось могущественное государство;- но явленіе, замченное Геродотомъ, остается попрежнему въ сил: ходъ событій постоянно подчиняется природнымъ условіямъ“.

И такъ, дло несомннное: вліяніе природы на исторію зналъ не только г. Соловьевъ прежде появленія книги Бокля, но зналъ даже Городотъ прежде г. Соловьева. А что же такое открылъ Бокль? Въ чемъ его заслуга? Внимательно слдя за всми восхваленіями Бокля, я, признаюсь, до сихъ поръ еще не уразумлъ, въ чемъ состоитъ его новизна. Судя по рчамъ его поклонниковъ, можно подумать, что онъ будто бы первый открылъ, что всякое явленіе иметъ свою причину; но это также невроятно; я предполагаю и подозрваю, что это было извстно и нсколько ране Бокля, что писатели, ему предшествовавшіе, уже пользовались этою прекрасною истиною.

Славянофилы побдили

Это извстіе давно уже должно быть записано крупными буквами въ лтописяхъ отечественной словесности. Если я медлилъ внести его въ свои отрывочныя, но не вовсе безсвязныя замтки, то единственно изъ опасенія, что не сумю сдлать этого достойнымъ образомъ, не сумю заявить- такой важный фактъ съ надлежащею силою и во всей его важности.

Нечего и толковать о томъ, что въ послдніе два года въ настроеніи нашего общества и нашей литературы произошла глубокая перемна. Это. вс знаютъ и видятъ; но едва ли вс хорошо понимаютъ смыслъ этой перемны, едва ли для всхъ ясно значеніе всхъ ея поводовъ и обстоятельствъ. Постараюсь сдлать нсколько замчаній, имющихъ цлью уясненіе этого дла.

Перемна, совершившаяся на нашихъ глазахъ, была быстрая и неожиданная. Еще не много времени назадъ, казалось никто не могъ бы ее предугадать или предсказать. Не было ни одного признака, который бы предвщалъ ее. Вс глаза, вс мысли, вс ожиданія были устремленны въ другую сторону: умы были такъ далеки

отъ того, что ихъ теперь занимаетъ и одушевляетъ, что самые рзкіе толчки и проблески, предвщавшіе настоящее, не обращали на себя никакого вниманія; вмсто того, чтобы нарушать общее настроеніе мыслей, они, напротивъ, казалось, его усиливали.

Такъ человкъ, весь поглощенный однимъ предметомъ, не видитъ и не слышитъ того, что около него происходитъ. Такъ тотъ, кто находится подъ властію любимой мысли, видитъ ея подтвержденіе даже въ томъ, что прямо ей противорчитъ.

Польское дло разбудило насъ. Полезенъ всякій опытъ, когда сознаніе не спитъ, когда сила дула не убываетъ, а возрастаетъ и превозмогаетъ случайности и препятствія жизни.

Въ какое время застало насъ польское дло? Это недавнее прошлое, отъ котораго мы такъ неожиданно оторваны и какъ будто отдлены вдругъ поднявшеюся изъ земли стною, — было время живое и кипучее, но едва ли вполн отрадное. Умственная жизнь наша, та жизнь, которой пульсъ особенно ясно чувствуется въ литератур, была лишена своей дйствительной почвы, была чужда какихъ нибудь дйствительныхъ интересовъ. Что же долженъ былъ длать умъ, разорванный съ жизнію? Ничмъ не связываемый, ничмъ не руководимый, онъ долженъ былъ хвататься за какія нибудь начала и приводить ихъ до конца, до послднихъ логическихъ крайностей. Русскій Встникъ проповдывалъ англійскія начала, Современникъ — французскія; и то и другое было одинаково умстно, одинаково правильно вытекало изъ положенія вещей. Во-первыхъ, это были начала западныя, слдовательно, носившія на себ тотъ авторитетъ, которому мы давно привыкли подчиняться, который до сихъ поръ иметъ надъ массою огромную силу. Во-вторыхъ, сами по себ, это были начала весьма привлекательныя для ума, начала прекрасныя и великія, и, сверхъ того, уже глубоко развитыя, блистательно излагаемыя, обработанныя наукою, восптыя поэзіею и олицетворяемыя историческими героями и событіями.

И такъ, весьма естественно было то настроеніе, которое господствовало у насъ года два назадъ; идеи и случаи того времени могутъ служить однимъ изъ поразительныхъ примровъ, показывающихъ, что значитъ оторванность отъ жизни и господство идей не порожденныхъ живою дйствительностію. Можетъ быть я какъ нибудь еще вернусь къ этому замчательному времени; теперь же я хотлъ только, замтить, что на немъ лежалъ глубокій характеръ отвлеченности и безжизненности. Мысль, очевидно, была на воздух; она металась и ряла безъ оглядки и задержки; она доходила до послднихъ крайностей, не чувствуя ни страха, ни смущенія, подобно тому какъ не чувствуетъ ихъ человкъ, когда сонному ему чудится, что онъ летаетъ. Казалось, что весь ходъ длъ, все будущее зависитъ отъ отвлеченнаго ршенія нкоторыхъ отвлеченныхъ вопросовъ; философскіе, или лучше сказать, quasi-философскіе споры возбуждали горячій и общій интересъ и были признаваемы существеннымъ дломъ. Не смотря, однако же на всю лихорадку, на всю эту дйствительно кипучую дятельность, отъ нея вяло мертвеннымъ холодомъ, нагонявшимъ невольную тоску; живому человку трудно было дышать въ этой рдкой и холодной атмосфер общихъ мстъ и отвлеченностей; недостатокъ дйствительной жизни слышался явственно и тяжелое впечатлніе безжизненности становилось чмъ дальше, тмъ сильне. Но когда начался польскій мятежъ, то такъ или иначе, но вс подались и повернули въ одну сторону; съ разными оттнками, въ различной степени, но вс стали сочувствовать одному и тому же. Дло было слишкомъ важное, слишкомъ ясное, затрогивало такіе глубокіе интересы, будило такія живыя сердечныя струны, что самые упорные мечтатели были пробуждены отъ своихъ сновъ, что люди, до сдыхъ волосъ питавшіеся общими и отвлеченными идеями, бросили ихъ, столкнувшись съ этой яркой дйствительностью.

Польскій мятежъ разбудилъ и отрезвилъ насъ, точно такъ, какъ будитъ и отрезвляетъ размечтавшагося человка голая дйствительность, вдругъ дающая себя сильно почувствовать. На мсто понятія онъ поставилъ факты, на мсто отвлеченныхъ чувствъ и идей — дйствительныя чувства и идеи, воплощенныя въ историческія движенія; на мсто воззрній — событія, на мсто мыслей — кровь и плоть живыхъ людей.

Въ насъ пробудилось и заговорило все громче и громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбжная реакція народнаго организма. Въ самомъ дл, у насъ нтъ и не можетъ быть вопроса, который бы до такой степени возбуждалъ наше народное чувство, какъ польскій вопросъ. Чтобы отразить другаго непріятеля, даже Наполеона съ его двадесятью языкъ, нужна была только армія, и даже со стороны народа только вншнія усилія, вншнія дйствія защиты. Чтобы поршить дло съ Польшею, вс наши внутреннія силы, весь нашъ историческій организмъ, съ его зачатками и зрлыми формами, долженъ вступить въ борьбу, пойти въ сравнительную оцнку и тяжбу съ ея организмомъ и ея силами.