Заметки на полях
Шрифт:
Я не был особо сильным духом в детстве, и потому куда чаще обращался к «свидетельскому» Богу. Эти ребята шарили в маркетинге куда лучше православных христиан. И, как все расторопные и по-настоящему успешные менеджеры, в конечном итоге оказались запрещены, изгнанны, посажены и тому подобное. Так устроен мир, так устроена Россия.
В детстве я с ужасом понимал, что плохо соблюдаю заповеди. И если «свидетельский» Бог меня ещё худо-бедно простит, то тот, древний, странный — вряд ли. Что я мог сделать? Мне пришло в голову гениальное решение: каждый вечер перед сном читать молитву.
Поначалу всё было неплохо, но потом подсознание решило, что всё уж слишком неплохо, и так не бывает. Я вдруг подумал: а сколько ночей я в своей жизни проспал без молитвы? Взять хотя бы те, когда я ещё говорить не умел? Господи, да мне п**дец, без вариантов!
Но я тут же нашёл и решение. Читал по десять, двадцать молитв, справедливо полагая, что если Бог позволит мне прожить подольше, то таким образом я не только закрою старые долги, но и постепенно создам молитвенную базу на будущее. Например, на случай многолетней комы. В общем, брать кредиты и делать вклады я, кажется, готовился уже в дошкольном возрасте.
К двенадцати-тринадцати религиозный задор во мне порядком иссяк. Забил я на молитвы. Может быть, моё преступление ещё какое-то время покрывалось заложенным в детстве молитвенным капиталом. Иногда я об этом думал и убеждал себя, что таки да. А иногда — например, отдав Кате письмо и не получив ответа, — приходил к выводу, что таки нет. Даже иллюзия счастья безвозвратно про*бана благодаря моей ленности и тупости. Остаётся уповать лишь на то, что после смерти меня не зашвырнут в ад, но позволят вечность тусить под райскими вратами, наблюдая, как в царствие небесное влетают, весело смеясь, все остальные, чистые и безгрешные, типа той же Кати, которая даже меня не заметит, потому что наверняка будет лететь под ручку со своим мужем, который будет куда более благочестивым, нежели я.
В общем, нынешней ночью я сделал то, чего не делал уже многие годы — я помолился. Я даже сделал то, чего не делал вообще никогда: встал на колени перед бра, на котором как-то крепилась иконка.
— Дядя Петя, — прошептал я. — Если ты меня слышишь… Я, в общем, многого не прошу. Ты меня знаешь, я человек непривередливый, нетребовательный. Мне многого не надо — коснуться только взглядом, и всякое такое. Мне б поговорить. Вопросов накопилось, душа изнемогает… Забери меня этой ночью, а? Тебе не трудно, а мне приятно. Мы с тобой…
— Сём, ты чего?
Я чуть не подпрыгнул на месте от неожиданности. Повернул голову. В дверях стояла мама с огромными глазами. Она уже надела ночную рубашку и, видимо, зашла пожелать мне спокойной ночи. Почему я этого не ожидал?
— Это не то, что ты подумала, — запинаясь, произнёс я. — На самом деле я тут занимаюсь онанизмом и… и ещё…
— Хватит чушь нести, — перебила меня мама и тут же смягчила тон: — Я тоже иногда молюсь.
— Да? — спросил я из вежливости. Последнее, что мне сейчас было нужно — это религиозная беседа. Нет уж, с дядей Петей у меня свои, особые отношения, которыми я ни с кем делиться не буду.
— Конечно. — Мама прошла в комнату и села на краешек дивана. — С перестройки, наверное. Тогда, как отец твой ушёл, я вообще не знала, как мы дальше жить будем. Вот и вспомнилось, как бабушка меня учила.
Я думал, она прочтёт «Отче наш». Я, когда в детстве готовился к тернистому пути в царствие небесное, доподлинно выяснил, что это — самая крутая молитва. Фактически, она среди других молитв — как поза Лотоса среди других асан. Но мама меня немного удивила:
— Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста, и сохрани мя от всякаго зла. Аминь.
Мама замолчала. Сидела, глядя перед собой, куда-то не то в дверцу секретера, не то в другие миры и пространства. Я стоял на коленях и чувствовал себя неудобно. Видимо, надо было что-то сказать. А я не знал, что, и потому молчал.
— О чём ты молишься? — спросила мама.
Я снова вздрогнул. Не ждал такого вопроса вот совсем.
— Об ответах…
— Ответах? — Мама посмотрела на меня.
— Ну… Да. У меня есть вопросы, и я устал отвечать на них сам. Из ответов выстраивается дорога, и часто кажется, что она ведёт никуда.
Сложно выдал для сопляка, но что я мог поделать. Я не актёр. Меня вызывают на откровенность — я выдам откровенность. У меня и так уже каша в голове от постоянно работающего фильтра: «как сказал бы Сёма, будь ему вправду двенадцать». Так ведь и рехнуться можно, в самом-то деле.
— Какие вопросы? — не отставала мама.
Я непроизвольно поморщился. Ну что за настойчивость такая… Видно же, когда человек не хочет говорить. Зачем вытягивать клещами? Причём, мама из тех, кто потом ещё и возмущённо предъявит: «Вот из тебя каждое слово нужно клещами вытягивать!». Лайфхак: не нужно.
— В чём смысл жизни, например, — сказал я.
— Ну! — Мама с облегчением махнула рукой. — Чего там спрашивать-то. Выжить, детей вырастить…
— А зачем? — Меня внезапно злость взяла.
— Что зачем?
— Детей выращивать. Выживать. Для чего? Я всё равно умру. И дети мои. И дети их детей. И уже мои правнуки обо мне даже не вспомнят. Ну, да, был какой-то, вон, на кладбище валяется. В этом смысл моей жизни?
— Да почему ты так думаешь-то?
— Как мне думать? Я не знаю.
— Это жизнь! Твоя жизнь! Она тебе богом дана, это — чудо. Будь благодарен за это чудо! Что ты о смерти-то…
— Смерть всё равно придёт, — усмехнулся я.
— Ну и не нужно про неё говорить раньше времени!
— Почему? Если не говорить — она придёт позже? Она слышит? Она — живое существо?
Махнув рукой, мама поднялась с дивана.
— Ты вот иногда кажешься взрослым, а иногда — как малое дитя. — И вышла.
Я поднял взгляд к иконке, изображающей Иисуса. Вздохнул и закончил молитву: