Заметки на полях

Криптонов Василий Анатольевич

— Какую?

— А вот эту. — Я протянул руку и взял сухой листок, который несло ветром мимо балкона, а он замер. Как и весь посёлок. Но заметить, что в посёлке остановилось время, было непросто. Тут с наступлением темноты оно всегда как бы замирало. А вот листок — это чисто конкретно, это аргумент.

— Ну начинается! — закатил глаза дядя Петя. — Я тебе уже одну бирюльку выдал — ты не играешь…

— Да как мне в неё играть-то, если я уже всё изменил? — возмутился я. — Ностальгировать тупо, что ли? Лежать, вспоминать, как я интересно в школу ходил в прошлой жизни?

— Говорю ж, пригодится ещё!

— Срать, — сказал

я категорически. — Всё, дядя Петя, клянусь чем хочешь — в последний раз! Забирай это своё воспоминание волшебное и дай вот это. Больше ни о чём не попрошу. И стараться буду изо всех сил. Не подведу, дядя Петя!

Хотя он и торопился, но поматерился всласть. Долго, нудно и обстоятельно.

— Связался с тобой! — закончил он свою тираду.

— Да не говори, — поддакнул я. — Договорились?

Яростно ворча, дядя Петя сжал своей мясистой дланью мою крохотную ладонь. Потом закрыл глаза и надолго залип. Я даже начал беспокоиться — вдруг он астрально куда-то упорхнул, а мне свою физическую тушу на балконе оставил? А мне теперь думай, что с трупом делать — я ж его не подниму даже. Но обошлось — дядя Петя открыл глаза.

— Жопа, Сёма, — сказал он мрачно. — Не могу ничего выдать, самому выдадут так, что зубов не соберу. По тебе лимиты закрыты. Сразу бы попросил — тогда и никаких вопросов.

Добивая вторую сигарету, я наклонился вперёд. Странно было на улице с остановившимся временем. Не холодно. И не тепло. Как в космосе, наверное, где атмосферы нет и, как следствие, температуры. Только тут дышать можно было.

Дядя Петя потоптался рядом, покрякал чего-то и сказал:

— Ну, это… Сём… Я сейчас-то могу, по старой дружбе, тормоз на тебя повесить. Сам отключишь, как надо будет. Но имей в виду. Сколько время продержишь — на столько жизнь сократится. И ещё — отходняки будут страшные. Как с гердоса ломает, только хуже. Минуту продержишь — две минуты ломать будет. Сутки — значит, двое суток. Ты того… Подумай. Оно ж и кукухой поехать можно.

— А почему задваивается? — спросил я, с интересом посмотрев на дядю Петю.

— Ну, можно и не задваивать. Можно на двоих расписать, которые вне времени будут. Да только ты разве распишешь?

Я в ответ грустно улыбнулся:

— Добрый ты мужик, дядь Петь…

— Да вообще п**дец, сам фигею. Ну и это… Ну, сам понимаешь: баб парализованных трахать не получится. Оне оживать будут и морду бить.

Дядя Петя почему-то потёр щеку с мрачным видом.

— Фу! — вздрогнул я. — За кого меня принимаешь?

— Да х*й тебя знает. Ты вечно как чего-то отчебучишь — вроде и дрянь какая, а тебя послушать, так нормально всё. Пошли.

— Куда?

— Вот бы ты ещё тупые вопросы задавать разучился…

С этими словами дядя Петя одной рукой обхватил меня поперёк туловища и полетел.

Самого полёта я даже не почувствовал толком — так, мелькнуло перед глазами что-то. И вот мы уже в тёмной комнате.

— Всё, Сём, — хриплым шёпотом сказал дядя Петя. — Поздно мне уже тут с тобой. Давай, перевешиваю тормоз на тебя. Свидимся ещё до смерти, бывай!

Он исчез. Я повернул голову, осматриваясь, и увидел… Катю.

Укрывшись до подбородка одеялом, она спала. На неё падал свет луны. На её расслабленное безмятежное личико, детские приоткрытые губы.

Нет, она не спала. Она лежала, как мёртвая. И мне было слишком страшно на это смотреть. Я присел рядом с ней, провёл рукой по щеке и почувствовал дыхание.

— Кать, — шепнул я.

Она мигом проснулась. Открыла глаза, увидела меня и резко вдохнула, готовясь закричать.

Затыкать ей рот ладонью показалось мне грубым. Вот я её и поцеловал. И только потом подумал: а на кой, собственно, вообще затыкать-то было? Время стоит. Пусть бы себе кричала. Но мы не всегда властны над желаниями своими. Иногда они осуществляют себя сами.

37

Дрожать Катя перестала далеко не сразу. Сначала в ней бушевал испуг, потом он сменился страхом другого рода: в ее комнате, на её постели сидел пацан в трусах и расстёгнутой куртке. Правда, этим пацаном был я. Вот на этой мысли Катя немного успокоилась, чем меня и порадовала. Доверяет, значит. До сих пор.

Катя выбралась из плена одеяла и зажгла настольную лампу. Я ей простодушно любовался. Не лампой, само собой. Есть что-то сакральное в том, чтобы увидеть девушку, только что выбравшуюся из постели, пусть даже на ней совершенно целомудренная пижама с Микки Маусом. Тут не в эротике суть, а в том, что тебя не ждали, к тебе не готовились. Это как взгляд за кулисы. Он ломает некую магию, но тут же ставит серьезный вопрос: нужна ли тебе магия, которая для всех, или же ты готов принять реальность целиком?

— Ты что тут делаешь? — прошептала Катя, стоя посреди комнаты с широко раскрытыми глазами. — Как ты…

Она посмотрела на окно. Окно уже заклеили к зиме, только форточка открывалась. Но сейчас она явно была закрыта.

— Это чудо, — сказал я. — Так бывает. Пойдем, покажу кое-что.

Только благодаря шоку Катя без возражений прошла за мной в родительскую спальню, где я включил свет и посмотрел в лица своих будущих тестя и тёщи. Катя походила на мать. У той тоже были чернющие волосы, да и лицо… Впрочем, с лицом было сложнее. Катина мама обладала более острыми чертами. В молодости это, очевидно, работало на неё, придавало некоторого шарма. Зато сейчас она больше напоминала офисную стерву.

У отца черты были более мягкими, и это органично передалось Кате. Фактически, она умудрилась взять от родителей нечто среднее и лучшее одновременно. Из двух посредственностей скроила нечто удивительное. Ну, пока удивительное. Убейте не помню, какой она станет, когда повзрослеет… Впрочем, мне это до лампочки же. В монстра не превратится точно, значит, жить будем.

— В общем, вот, — сказал я и вдруг Катя заткнула мне рот рукой. Как грубо. Я вот о ней беспокоился. А она…

— Да не бойся ты, — сказал я, вывернувшись. — Говорю же: чудо. Время остановилось. Они не слышат и не видят.

И, чтобы окончательно расставить все диакритические знаки, я глубоко вдохнул и продекламировал:

— Пускай холодною землею Засыпан я, О друг! всегда, везде с тобою Душа моя. Любви безумного томленья, Жилец могил, В стране покоя и забвенья Я не забыл.

— Ты что, убил их? — вскрикнула Катя.

Она бросилась к родителям. Сначала потормошила мать потом отца. Я слышал её рваное дыхание, грозящее вот-вот перерасти в истерический крик.