Замогильные записки Пикквикского клуба
Шрифт:
— A еще нынче въ шесть часовъ пожалуйте въ наше заведеніе, такъ какъ старый джентльменъ желаетъ васъ видть, — отвчалъ дтина.
— Какое же это заведеніе?
— Трактиръ "Голубой дикобразъ" на Леденгольскомъ рынк. Угодно вамъ придти?
— Очень можетъ быть, что и приду, — отвчалъ Самуэль.
Молодой дтина поклонился, надлъ фуражку и ушелъ.
М-ръ Уэллеръ выхлопоталъ безъ труда позволеніе отлучиться, такъ какъ господинъ его, погруженный мыслью въ созерцаніе коловратности человческихъ судебъ, желалъ остаться наедин весь этотъ вечеръ. Времени оставалось еще вдоволь до назначеннаго срока, и м-ръ Уэллеръ не имлъ никакой надобности торопиться на свиданье со своимъ почтеннымъ отцомъ. Онъ шелъ медленно, переваливаясь
— Какой же я пентюхъ, чортъ побери! Вдь забылъ, такъ-таки ршительно забылъ! Хорошо, что еще не поздно!
Въ то время какъ онъ говорилъ такимъ образомъ, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человческія сердца, пронзенныя одной стрлою. Крылатый купидонъ, пустившій стрлу, порхалъ надъ головами юноши и двы, которые, между тмъ, грлись y печки и готовили роскошный ужинъ. На заднемъ план яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смявшейся изподтишка надъ молодыми людьми. Вс эти сюжеты, взятые вмст, составляли такъ называемую «Валентину», то-есть подарокъ въ день Валентина, рекомендовавшійся молодымъ людямъ, если кто-нибудь изъ нихъ желалъ запастись такою драгоцнностью на четырнадцатое февраля. Объявленіе, прибитое къ окну магазина, извщало почтеннйшую публику, что такія валентины продаются здсь въ безчисленномъ количеств по одному шиллингу и шести пенсовъ за штуку.
— Ну, признаюсь, — повторилъ Самуэль, — быть бы мн въ дуракахъ, если бы не эта картина. Забылъ, совсмъ забылъ!
Продолжая разсуждать съ самимъ собою, онъ быстро вошелъ въ магазинъ и потребовалъ листъ самой лучшей золотообрзной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяинъ могъ бы поручиться, что оно не будетъ брызгать. Снабдивъ себя этими принадлежностями, онъ отправился скорымъ шагомъ на Леденгольскій рынокъ, не длая уже въ продолженіе своего пути никакихъ дальнйшихъ наблюденій. Чрезъ четверть часа онъ увидлъ на воротахъ одного зданія огромную мдную бляху, гд рука художника изобразила отдаленное подобіе лазореваго слона, съ орлинымъ носомъ вмсто хобота. Разсчитывая не безъ основанія, что это и долженъ быть самъ "Голубой дикобразъ", м-ръ Уэллеръ вошелъ въ трактиръ и спросилъ, здсь-ли его почтенный родитель.
— Нтъ еще; онъ долженъ быть здсь черезъ часъ съ небольшимъ, — сказала молодая женщина, управлявшая хозяйствомъ "Голубого дикобраза".
— Очень хорошо, сударыия, — отвчалъ Самуэль. — Прикажите мн дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу съ хорошими чернилами. Слышите?
Отдавъ это приказаніе, Самуэль Уэллеръ заслъ въ особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньякъ, и оловянную чернильницу съ песочницей изъ такого же металла. Первымъ его дломъ было расчистить маленькій столикъ передъ печкой, такъ, чтобы не осталось на немъ ни малйшихъ слдовъ хлба или соли. Потомъ онъ бережно развернулъ золотообрзную бумагу, осмотрлъ перо, попробовалъ его на своемъ ногт, засучилъ обшлага своихъ рукавовъ, согнулъ локти и приготовился писать.
Дло извстное, что начертаніе письма — трудъ весьма не легкій для тхъ людей, которые не имютъ постоянной привычки обращаться практически съ перьями и бумагой. Теорія калиграфіи, которой они придерживаются, необходимо требуетъ, чтобы писецъ склонилъ свою голову на лвую сторону, привелъ свои глаза по возможности въ уровень съ самой бумагой, и складывалъ напередъ своимъ языкомъ буквы каждаго слова, выводимаго перомъ. Вс эти способы, безспорно, содйствуютъ весьма много къ составленію оригинальныхъ произведеній, но за то, въ нкоторой степени, замедляютъ успхъ писца, и Самуэль Уэллеръ провелъ боле часа надъ своимъ маленькимъ посланіемъ, не смотря на то, что планъ былъ заране составленъ въ его умной голов. Онъ вымарывалъ, призадумывался, зачеркивалъ, писалъ снова и ставилъ огромныя точки среди самыхъ словъ, такъ что смыслъ ихъ, нкоторымъ образомъ, исчезалъ въ обильномъ количеств чернилъ. При всемъ томъ, дло уже подвигалось къ концу, когда дверь отворилась и на порог каморки появилась дюжая фигура старика.
— Здравствуй, Самми, — сказалъ старецъ.
— Здравія желаемъ, старичина, — отвчалъ Самуэль, укладывая свое перо. — Ну, что, какъ поживаетъ мачиха?
— Такъ же, какъ и прежде. Ночь провела спокойно; — но поутру принялась опять блажить, какъ будто окормили ее дурманомъ, — отвчалъ м-ръ Уэллеръ старшій.
— Стало быть, ей не лучше? — спросилъ Самуэль.
— Хуже, любезный другъ, — отвчалъ отецъ, покачивая головой.- A ты что подлываешь, Самми?
— Было дльцо, да покончилъ, — сказалъ Самуэль, запинаясь немного. — Я писалъ.
— Это я вижу, — возразилъ старикъ. — Къ кому бы это?
— Угадай самъ, почтеннйшій.
— Не къ женщин какой-нибудь, я надюсь?
— Почему же и не къ женщин? — возразилъ Самуэль. — Завтра Валентиновъ день, и я, съ твоего позволенія, пишу привтствіе своей Валентин.
— Что? — воскликнулъ м-ръ Уэллеръ, пораженный очевиднымъ ужасомъ при этомъ слов.
— Привтствіе къ Валентин,- что ты вытаращилъ глаза, старичина?
— Эхъ, ты, Самми, Самми! — сказалъ м-ръ Уэллеръ тономъ упрека. — Не думалъ я, не ожидалъ и не гадалъ. Сколько разъ отецъ твой толковалъ о порочныхъ наклонностяхъ молодыхъ людей? Сколько разъ я трезвонилъ теб по цлымъ часамъ, желая вдолбить въ глупую твою голову, что такое есть женщина на бломъ свт! Сколько разъ старался запугать тебя примромъ твоей безпардонной мачихи! Ничего не пошло въ прокъ, и ты глупишь по-прежнему, какъ безсмысленный младенецъ. Вотъ тутъ и воспитывай своихъ дтей! Эхъ, Самми, Самми!
Эти размышленія, очевидно, залегли тяжелымъ бременемъ на чувствительную душу добраго старца. Онъ поднесъ къ губамъ стаканъ своего сына и выпилъ его залпомъ.
— Чего-жъ ты раскудахтался, старикъ? — спросилъ Самуэль.
— Да, любезный, плохо тутъ кудахтать на старости лтъ, когда, такъ сказать, единственный сынъ, единственное дтище готовится пепломъ ублить сдую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эхъ, Самми, Самми!
— Ты никакъ съ ума рехнулся, старичина!
— Какъ тутъ не рехнуться, когда тащитъ тебя въ западню какая-нибудь кокетница, a ты себ и въ усъ не дуешь! Ужъ если рчь пойдетъ о твоей женитьб, я долженъ вырыть себ заживо могилу и растянуться во весь ростъ. Пропалъ ты, дурень, охъ, пропалъ ни за грошъ!
— Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особыхъ разршеній. Велика лучше подать себ трубку, a я прочитаю теб письмецо. Ты вдь дока насчетъ этихъ вещей.
Успокоенный какъ этимъ отвтомъ, такъ и перспективой насладиться сосаніемъ трубки, м-ръ Уэллеръ позвонилъ и, въ ожиданіи трубки, скинулъ съ себя верхній сюртукъ, затмъ, прислонившись спиною къ камину, выпилъ еще стаканъ пунша и, повторивъ нсколько разъ утшительныя для родительскаго сердца слова сына, онъ обратилъ на него пристальные взоры и сказалъ громкимъ голосомъ:
— Катай, Самми!
Самуэль обмакнулъ перо въ чернильницу, чтобы длать исправленія по замчаніямъ своего отца, и началъ съ театральнымъ эффектомъ:
— "Возлюбленное…"
— Постой! — воскликнулъ м-ръ Уэллеръ старшій, дернувъ за колокольчикъ.
Въ комнату вбжала служанка.
— Два стакана и бутылку утшительнаго съ перцомъ!
— Очень хорошо, м-ръ Уэллеръ.
И черезъ минуту трактирная двушка воротилась съ утшительной влагой.
— Здсь, я вижу, знаютъ вс твои свычаи и обычаи, — замтилъ Самуэль.