Замыкание
Шрифт:
— Никак рядовой Ломов? — С удивлением прищурился он.
— Он самый. — Признал я его в свою очередь, хоть и порядком удивился.
— Это он правильно, конечно… Без знамени свои же ударят… Только ж он ведь не одаренный? — Покосился на меня Давыдов.
— Точно так.
— Но его же убьют… Он впереди, вне защиты, — невольно заволновался князь.
— На нем столько защитных артефактов, господин полковник, что скорее Кремлевские стены падут.
Василий Владимирович понимающе закивал.
— Только рядовой Ломов об этом не знает.
Князь запнулся, покосился на меня и посмотрел на браво вышагивающего рядового совсем
Виновато шаркнул за спиной порученец.
— Одну минуту, — хлопнул меня Давыдов по плечу, отправляясь к двери и ожидавшему его вестовому.
Небо вновь побелело — не обычным зимним полотном, а сиянием раскаленного металла. Дрогнула земля под тем местом, что обнаружили молнии, и беззвучно провалилась вниз черным провалом, забирая с собой часть зданий и щедро плеснувшую вслед воду. По ногам слабо ударил отзвук — куда слабее, чем билось мое сердце.
— Во дворце посторонние, — выслушав доклад подошедшего офицера, произнес князь Давыдов. — Нашим не пробиться, завязли. Сдерживают врага боем, несут потери — у противника активный блокиратор. А сабля против автоматов… Короче, ротмистр, мышь еще при вас? — Подытожил он мысль.
Вроде как, даже чуть стесняясь своего предложения.
— Так точно!
— Чудно! Ей еще предстоит спасти империю!
Глава 20
Крупные хлопья снега, серые от сажи и пепла, сгорали в верхних слоях полковых щитов. Черные полосы дыма поднимались с юго-востока, смешиваясь с низкими тучами шквальным ветром.
Москва горела — робко, слабо, как горят детские рисунки, которые стали занимать слишком много места.
Тяжело поднять руку на собственную юность. Снести своей рукой улицы и проспекты, в которых так много памяти. Слова любви, робкие прикосновения рук — в парках и тенистых скверах, на прохладных набережных и уютных кафе. Заливистый смех друзей, руки на плечах и солнце прямо в глаза, на которое щуришься с удовольствием. Уважение и почтение к тем, кто похоронен на территории многочисленных соборов и церквей. Сила, страсть, гордость за великую столицу, которую сохранили через две мировые войны.
Сжечь такое самому?
Иван Александрович Черниговский видел города, объятые огнем — задыхался без воздуха, рвал легкие жаром близких пожаров и бил наотмашь, не жалея сил. И так же били по нему, обращая в руины целые кварталы.
Они все, кто шел сейчас по Москве в сторону Кремля, были способны вернуть ему эти воспоминания. Но кто им простит такую победу?
Дрогнул воздух, донеся точечный удар — аккуратный, бережный. Потому что иначе нельзя.
«Здесь вообще воевать нельзя», — скрипели зубы Ивана Александровича.
Кто первый, словно опомнившись, станет доставать детские рисунки из огня, в ужасе понимая, что сотворил? Кто начнет тушить пожары и уводить воду от фундаментов древних построек?
Упрямство и страх вели людей на приступ. Зачем прошлое людям, у которых не будет будущего? — хорохорились они, раздвигая плечи ради драки — замахивались и будто теряли все силы…
Вспыхнула солнечным светом водная спица, пробившая плотные небеса и твердь в районе Арбатской площади. А оттуда с раскатом сошедшей лавины точечно ответили лентой бирюзового цвета, уткнувшейся в Рогожское кладбище.
Но зачем победителям будущее, если в нем не будет прошлого? Ведь каждая из сторон сохраняла этот город для себя.
С тоскливым стоном в небо над Кремлем вытянулся
И только Кремль, казалось, было не жалко никому. Потому что крепкий, наверное. Или это был способ достучаться до хозяев, потребовать, чтобы услышали их и вышли?
Но пока что на окружающее безумие смотрели лишь нынешние владельцы клановых башен в углах кремлевских стен.
Если бы у Ивана Александровича была там башня, он бы тоже с неприятным холодком в груди предполагал, что сдастся первым — личная защита или Кремлевская. Впрочем, нет. Он выбрал бы сторону до этого. Как выбрал сейчас.
В двух десятках метров впереди двигалась та, кого он назвал своей госпожой. Та, которую по его воле похитили и держали в тюрьме. Та, что нашла в себе сожаление и милосердие к старику, которого опоили зельем — так сказал ей Самойлов, а она поверила. Хотя сам Иван Александрович до сих пор не знал, сколько в его прежних поступках было влияния снадобий, которыми его потчевала подколодная жена, а сколько — его собственной воли и жажды власти.
В миг, когда ему предложили должность Первого советника, он понял, что вновь теряет ориентир.
Но был в памяти взгляд девчонки в метро, что видела в нем старика-инвалида в приличной, хоть и помятой одежде — заслуженного человека, побитого судьбой. Каким сам Иван Александрович хотел себя ощущать — помнить об этом, напоминать себе.
А теперь есть взгляд госпожи, что позволит ему пересобрать свою личность вокруг чужой веры в самого себя. Найти в служении рецепт, как убрать наносное и сковать оставшееся в монолит без примесей и шлака. Да, он не будет прежним — но он не хотел им быть. Ведь нет сына, что заметил бы изменения. Нет друзей и жены, привычных к его характеру. Нет верного слуги, которого он убил своими руками. Нет никого и ничего — кроме девчонки, мыслящей контрастами белого и черного. Она знает, как должен выглядеть настоящий князь из былин, книг и преданий. И ведает, каким он быть не должен — из собственного прошлого. А значит, поможет удержаться от самого тяжкого, что может быть в жизни князя, лишенного княжества — недостойной смерти. Ведь любая гибель, принятая на службе наивной, чистой госпожи — это хоть и глупо, но благородно.
Так было до того момента, как у госпожи не зажглись золотом глаза.
Сила Крови просыпается по-разному. Обычно, в детстве, под присмотром наставников, не допускающих, чтобы сонм памяти и голосов предков смял собственную личность ребенка. Это сложный процесс — ведь так сладко отдаться необоримой мощи, что пробуждается в тебе и кипит, побуждает к действию. У предков были враги — и они желают, чтобы ты смял их и растоптал в пыль, щедро делясь знаниями и Силой. У предков остались вкусы и желания, которым невозможно сопротивляться. И только внешняя помощь способна напомнить о собственных мечтах и смыслах, о друзьях и поставленных целях, о людях, которым дорог ты, а не пробужденные через кровь монстры. Кто-то проигрывает в этой битве, и на короткое время в мире воплощается монстр с тысячью личностей в детском теле — пока его не уничтожат скорбящие родичи. Но большинству удается осознать себя — ведь вокруг так много заботливых лиц, образы которых словно анкеры удерживают сознание под шквалом чужой воли.