Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев
Шрифт:
– Вот это интересный вопрос! Ответить на него не так то просто, поэтому я начну издалека. Был в России такой замечательный писатель - Василий Васильевич Розанов. Человек он был, мягко говоря, весьма консервативных взглядов. Так называемых революционных демократов Чернышевского, Добролюбова и прочих - терпеть не мог. Сочинения их считал величайшим злом для России. Сравнивал этих писателей с гнойной мухой, сидящей на спине быка, везущего тяжелый воз. И вот этот самый Розанов написал однажды про ненавистного ему Чернышевского такое:
ИЗ КНИГИ В. В. РОЗАНОВА "УЕДИНЕННОЕ"
Конечно,
– Интересно!
– сказал Тугодум, дочитав эту цитату до конца.
– Но при чем тут Остап Бендер?
– А при том, - сказал я, - что так же преступно было не использовать для нужд общества и энергию Остапа Бендера. Не его одного, разумеется, поскольку он - образ собирательный, а множества Остапов Бендеров. Безусловно, это тоже было "преступление, граничащее со злодеянием". И вот об этом, в сущности, и написаны оба романа Ильфа и Петрова.
– Вот уж не думал!
– сказал Тугодум.
– Ты знаешь, - улыбнулся я, - скорее всего, и они сами об этом не думали.
– То есть как?
– Ты ведь помнишь признание Евгения Петрова, что Остап был задуман им и Ильфом как фигура вспомогательная, но, помимо их воли и даже как бы вопреки их авторской воле, выбился в главные герои? Так вот, это признание свидетельствует, что создатели "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" были настоящими художниками. Ведь с Остапом у них, в сущности, произошел тот же казус, что у Пушкина с Татьяной, которая - помнишь?
– "удрала штуку", как выразился Пушкин" неожиданно для него и даже против его воли вышла замуж за генерала.
– При чем тут Пушкин и Татьяна?
– удивился Тугодум.
– Пушкин, может, и не шутил. А уж Петров-то точно говорил это про Остапа не всерьез, а в шутку.
– Как тебе сказать! Конечно, он сделал это свое признание в свойственной ему юмористической форме. Но самую суть дела он изложил довольно точно. Обрати внимание: даже убить Остапа Ильф и Петров не смогли. С присущим этому персонажу нахальством он заставил их воскресить себя и тоже против их воли - выбился в главные герои и следующего их романа. Как ты думаешь, почему это произошло?
– Ясно почему, - пожал плечами Тугодум.
– Просто им жалко было с ним расставаться.
– Верно. Но в этом нежелании расставаться с полюбившимся им персонажем проявился безошибочный художественный инстинкт, подсказавший им, что этот поначалу эпизодический персонаж, ставший так нахально "выпирать из приготовленных для него рамок", являет собой главное их художественное открытие.
– Прямо уж открытие!
–
– Представь себе, - сказал я.
– Фигура Остапа - независимо от желаний и намерений авторов - это гимн, настоящий гимн духу предпринимательства. И главное ощущение, пусть даже неосознанное, возникающее у читателя дилогии, лучше всего может быть выражено как раз вот теми словами Розанова, которые я приводил. Разве только слегка перефразированными. Настоящим преступлением было не использовать этот могучий творческий дар, загнать на обочину жизни, превратить в мелкого жулика человека, предназначенного для совсем иного, неизмеримо более важного поприща.
– А для какого?
– вновь охладил меня Тугодум.
– Я ведь вас уже спрашивал, кто он, Остап Бендер, по профессии? Вернее: кем бы он мог стать, если бы его не загнали, как вы говорите, на обочину?
– Я тебе уже ответил: предпринимателем. Создав своего Остапа, Ильф и Петров отчасти искупили давний грех великой русской литературы, где фигура предпринимателя являлась перед нами либо в образе жулика Чичикова, либо в худосочном, художественно убогом облике гончаровского Штольца. В отличие от Штольца, Остап - художественно полнокровен. А в отличие от Чичикова, он жулик не по призванию, а по несчастью.
– По какому такому несчастью? Что его заставило-то стать жуликом? снова прервал мой пылкий монолог Тугодум.
– Жуликом, - сказал я, - его сделали обстоятельства, имя которым социализм. Может быть, тебе это сравнение покажется слишком смелым или даже кощунственным, но я бы осмелился уподобить Остапа художнику или поэту, которому, как Тарасу Шевченко - помнишь?
– запретили рисовать и сочинять стихи. Разница только в том, что Шевченко было запрещено прикасаться к холсту и бумаге высочайшим повелением, относящимся к нему персонально, а Остапу и таким, как он, не позволило заниматься любимым делом само устройство того общества, в котором ему выпало жить.
– Это вы серьезно?
– удивился Тугодум.
– Совершенно серьезно, - кивнул я.
– Предпринимательство - это ведь тоже своего рода творчество. Замечательный наш поэт Николай Заболоцкий сказал однажды: "Я только поэт, и только о поэзии могу судить. Я не знаю, может быть, социализм и в самом деле полезен для техники. Но искусству он несет смерть". Так вот, романы Ильфа и Петрова - опять-таки, независимо от того, сознавали или не сознавали это они сами, - наглядно и неопровержимо показывают нам, что социализм несет смерть не только искусству, но и всем видам и формам творчества.
– Опять!
– возмущенно воскликнул Тугодум.
– Опять вы говорите: независимо от того, сознавали или не сознавали это они сами. Что же, по-вашему, они выразили своими романами совсем не то, что хотели? Хотели высказать одну мысль, а высказали совсем другую? И даже противоположную?
– Да, пожалуй, что так. Потому что мысль эта выкристаллизовывалась у них в самом процессе написания романа. Сочиняя свой роман, они, как я уже не раз тебе говорил, не просто облекали свою мысль в образную форму, а мыслили. И - мало того!
– не просто мыслили, а мыслили образами.