Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы
Шрифт:
В тюрьмах Волыни накануне германо-советской войны находилось приблизительно 5 470 лиц, подавляющее большинство из которых было уничтожено. Около 25 тыс. волыняков пополнили ряды Красной армии.
Как видим, агрессия Германии и СССР против Польши в 1939 году привела к тому, что все национальные группы Восточной Галиции и Волыни понесли существенные потери. Советизация Западной Украины в 1939–1941 гг., сопровождалась массовыми депортациями и иными репрессиями, в которых наибольшие потери понесло польское население.
СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ И ЭТНОКОНФЕССИОНАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ В ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ И ЗАПАДНОЙ УКРАИНЕ
Е. Е. Левкиевская
Западная Украина 1939 года: культурный и языковый конфликт
В качестве своеобразного эпиграфа к данному докладу можно было бы привести один фрагмент из фильма «Аляска, сэр!», действие которого разворачивается во Львове в сентябре 1939 г., сразу после вступления советских войск на территорию Западной Украины. Молодая польская певица в одном из львовских кафе поет свои изысканные романтические «piosenki». В кафе вместо прежней львовской публики, восторженно встречавшей эти «piosenki», сидят только что вошедшие в город советские солдаты, реакция которых на первый взгляд кажется совершенно неожиданной и неадекватной. Вместо ожидаемых аплодисментов в зале слышен нарастающий
В настоящей работе возможно лишь очень пунктирно обозначить наиболее важные и болезненные аспекты культурной коммуникации, которая выстраивалась в Галиции со сменой политических режимов. Очень коротко можно сказать, что приход советской власти на территорию Западной Украины и Белоруссии означал не только принципиальное изменение государственного статуса этой территории и экономических форм хозяйствования, ее политического режима и стоящих за ним политических элит, но не в самую последнюю очередь именно смену культурных моделей и аксиологических, то есть ценностных систем, которые стояли за этими элитами. В любой подобной ситуации (и это касается не только Западной Украины и Белоруссии 1939 года) в смысле практической коммуникации смена аксиологических систем означает смену корпуса прецедентных текстов, через которые та или иная аксиологическая система транслирует свои этические, эстетические, философские и иные принципы, принятые в данном сообществе. При этом под прецедентными текстами понимаются как вербальные тексты, несущие в себе набор важных идеологем (например, образцы художественной, философской, религиозной литературы, фольклора), так и самые разные формы культурных практик, распространенных в обществе (начиная от исполнения религиозных и государственных ритуалов, кончая нормами повседневного этикета). Очень огрублено можно сказать, что культура — это совокупность прецедентных текстов, которым владеет данное сообщество, которые оно считает для себя ценными и посягательство на которые со стороны других сообществ она воспринимает как агрессию. Приведенный выше эпизод во львовском кафе с наглядностью это показывает. Очевидно, что коммуникативные неудачи между вновь установленной советской формой правления и разными этническими и социальными группами Галиции лежали именно в разнице корпусов прецедентных текстов, которыми владела каждая из сторон.
Советское руководство прекрасно понимало важность замещения ранее существовавших в Галиции различных культурных моделей на новую — единую, несущую в себе иерархию советских ценностей. Это очевидно по тому, насколько тщательно подготавливался основной прецедентный текст, который должен был объяснить новым и старым гражданам страны, а также остальному миру обоснованность претензий Советского Союза на данные территории [439] . Такой текст не мог быть построен без символического образа врага, который угрожает базовым ценностям «своего» общества и самому его физическому существованию. Об идеологеме «врага» как принципе политической организации мобилизационного общества подробно писал Лев Гудков [440] , который обозначил те генерализованные характеристики, которые должен получить оппонент, чтобы стать «врагом», среди них: неопределенность и непредсказуемость, асоциальная сила, не знающая каких-либо нормативных или конвенциональных ограничений. Если в двадцатых годах советская политическая риторика в рамках лозунга о мировой революции делала акцент на классовом враге, под которым подразумевались все «эксплуататорские» классы в других странах, безотносительно к их национальной принадлежности (в противовес «дружественному» пролетариату этих стран), то в тридцатых годах, с началом выстраивания новой, советской имперскости формируется гибридный вариант названия «врага», сочетающий в себе классовую и этническую семантику. Именно в этот период появляются новообразования в обозначении «врагов» типа: «белочехи», «белополяки», «белофинны», построенные по аналогии с «белогвардейцами», что должно было, с одной стороны, воскресить в массовом сознании классовые аллюзии времен Гражданской войны, а с другой, — обозначить национальную принадлежность врага. Гибридное название «врага» давало возможность отделить «агнцев» от «козлищ», обозначив «хороших» и «плохих» представителей нации. Тот же гибридный принцип прослеживается в конструкциях типа: «польские паны», «немецкие фашисты», «украинские националисты», в более поздних сочетаниях: «американские империалисты», «израильские сионисты» и под. В частности, можно полагать, что выражение «польские паны», как устойчивое обозначение «врага», окончательно утверждается в корпусе актуальной политической лексики с середины тридцатых годов (ср. в стихотворении А. Суркова «Конармейская песня» 1935 г.: «Помнят псы атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки»). Подобные гибридные названия позволяли выстраивать основной прецедентный текст, объясняющий те или иные военные действия со стороны Советского Союза с точки зрения «освободительного» дискурса: борьба с «плохими» представителями той или иной нации рассматривалась как оказание помощи ее «хорошим», «дружественным» представителям. «Перенос на население или, по крайней мере, на войска и силы сопротивления этих стран значений «белой армии» должен был представить оккупацию Красной армией как «освободительный поход», как своего рода экспорт или революционную помощь пролетариату и крестьянству этих стран со стороны трудящихся первого социалистического государства». Именно эти особенности в формировании образа «врага» конца 30-х годов отражены в упомянутом выше фильме — польские песенки осмысляются советскими солдатами не просто как эстетически чужие, а именно как «буржуазные», враждебные советской культуре.
439
Невежин В. А. Обоснование активизации внешней политики СССР // Невежин В. А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев» 1939–1941 гг. М., 1997. С. 67–113.
440
Гудков Л. Д. Идеологема «врага»: «Враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. М., 2005. С. 7–79.
О том, что для советского руководства второй половины 30-х годов разделение нации на «враждебных» и «дружественных» ее представителей не было пустой риторикой, говорит хотя бы тот факт, что даже в первые месяцы Великой Отечественной войны советская пропаганда еще делала неуклюжие попытки разделить «хороших» немцев (немецких рабочих) и гитлеровцев (нацистов) в наивном ожидании, что немецкий пролетариат окажет Гитлеру сопротивление и остановит нашествие на Советский Союз. Впрочем, отрезвление пришло достаточно быстро, и острие пропаганды было перенаправлено на этническую составляющую образа врага (ср., например, статью И. Эренбурга «Убей немца» или стихотворение К. Симонова «Убей его!»).
Выработка и распространение основного прецедентного текста об «освобождении» новых советских территорий касались не только сфер взрослой жизни. Эти тексты были призваны сформировать у подрастающего поколения единое отношение к свершившемуся событию, интерпретирующее его в нужном ключе. Это касалось не только детей на присоединенных территориях, но и детей в метрополии. Создание «детских» прецедентных текстов происходило как через каналы дошкольного и школьного образования, так и через неофициальный дискурс, который также находился под пристальным идеологическим контролем. Речь, в частности, идет о такой новой для конца 30-х годов форме детской ритуальной жизни, как новогодние елки (напомним, что советская новогодняя елка взамен «буржуазной» рождественской была разрешена накануне 1937 г. после двадцати лет запрета). Новогодние сценарии встречи 1940 года (утверждавшиеся Главным управлением по контролю за зрелищами и репертуаром) были призваны объяснить детям в доступной для них форме цели продвижения советских войск на территорию Западной Украины и Белоруссии. В частности, новогоднее представление «Под елкой» (сценарий В. Пановой) содержало следующий эпизод: «Ребята водят хоровод вокруг нарядной елки. Игрушки оживают и веселятся вместе с ребятами. Дед Мороз рассказывает, как тяжело жилось раньше маленьким украинцам и белорусам под гнетом польских панов» [441] . Гибридная форма обозначения врага («польские паны») позволяет одновременно актуализировать и классовый аспект (под гнетом панов), и национальный: украинцы и белорусы, безусловно, входящие в число «своих» (особенно в рамках выстраиваемого в это время советского варианта «большой русской нации»), представлены как жертвы угнетения «чужих» поляков. Эта идея активно реализовывалась в разных видах текстов, в частности, в агитационных плакатах того времени. «У русских и украинцев закон один — не будет пан над рабочим господин» и др. Подобные примеры позволяют проследить, как в течение 30-х годов на смену идее «классового врага» постепенно приходила модель «национального врага» и как эти модели сосуществовали в различных гибридных формах.
441
Репертуарный бюллетень: театр, музыка, эстрада (Комитет по делам искусств при Совете Народных Комиссаров Союза ССР). М., 1940. № 1–2. С. 16.
Показательно, что моделирование необходимой идеологической интерпретации исследуемого события в случае с новогодней елкой помещалось в рамки обрядовой ситуации, а роль «политинформатора» отводилась главному сакральному лицу новогоднего праздника — Деду Морозу. Уже в силу этого полученная информация воспринималась как безусловная и не нуждалась в дополнительных доказательствах, потому что включалась в центральный лейтмотив новогоднего сценария: Дед Мороз, как представитель добра, борется с кознями злых сил, в числе которых наряду со сказочными героями (Баба Яга, Кощей, разбойники) могли быть и вполне реальные политические враги (например, во время войны была популярна новогодняя открытка, на которой Дед Мороз изгоняет фашистов).
Все сказанное позволяет думать, что при продвижении советских войск на западные территории Украины и Белоруссии основной мотив «освобождения» этих земель уже полностью сложился и реализовывался в самых разных сферах от официальных политических заявлений и агитационных плакатов до сферы детского воспитания. Кроме концепта «освобождения» угнетенных польскими панами украинских и белорусских крестьян, этот текст содержал еще ряд концептуальных понятий, часть из которых уже была обозначена в процитированном сценарии новогоднего праздника. Прежде всего, это концепт объединения братских восточнославянских народов в рамках нового варианта «большой русской нации» ради строительства новой, счастливой жизни. Кроме того, важным для галицийских земель был концепт собственно украинского культурного строительства, свободного от польского давления, в том числе, — свободного функционирования украинского языка во всех сферах общественной жизни. Наконец, еще одной важной концептуальной чертой этого текста было представление об «отсталости», «нецивилизованности» жителей этого региона и необходимости их образования и распространения среди них прогрессивных форм советской общественной и экономической жизни (ср. традиционные формулировки «темнота и средневековье» в отношении к «панской Польше» в советских средствах массовой информации).
Важно, что формирование основного прецедентного текста об «освобождении» братских народов носило двусторонний характер — в освоении его главных концептов участвовали не только советские идеологи, но и определенная часть украинской интеллигенции Галиции [442] . Насколько со стороны последней это было добровольным и искренним убеждением, сказать трудно, но риторика «освобождения» успешно усваивается и используется разными слоями львовской интеллигенции для общения с новой властью «на ее языке» уже в 1939 г. В частности, в письме к Н. С. Хрущеву от 13 октября 1939 г., подписанном группой ученых, художников, писателей, композиторов Львова, дается обещание «отдавать все свое знание и навыки освобожденному (курсив наш. — Е. Л.) народу, строительству новой советской жизни…» [443] . Концепт славянского единства также был вполне знаком галицкой элите, хотя, безусловно, подразумевал иные, не имперские смыслы, а воспринимался скорее в свете борьбы с общим, немецким врагом. В частности, командующий обороной Львова 1939 г. генерал Лянгнер на переговорах с советскими генералами об условиях сдачи Львова, указывая, что его войска одновременно ведут бои с немцами, обосновывал сдачу Львова Красной армии именно традициями славянского единства.
442
См. Луцький О. Интелігенція Львова (версень 1939 — червень 1941 pp.) // Львів: місто, суспільство, культура. Спеціальний випуск Вісника Львівського утверситету. Cepiя історична. Т. 3. Львів. 1999.
443
Цит. по: Луцький О. Указ. соч. С. 582 Там же. С. 575.
Присоединение западноукраинских территорий к Советскому Союзу помимо их экономической и общественной перестройки по советскому образцу влекло за собой и резкую перестройку всех культурных моделей от образовательной системы до внедрения новых, непривычных форм членения времени. Традиционная неделя заменялась существовавшей тогда в Советском Союзе шестидневкой, при которой пять дней были рабочими, а шестой выходным независимо от дня недели, на который он выпадал. Это не могло не провоцировать острые культурные конфликты (например, еврейское население Галиции не выходило на работу в субботу, если на нее выпадал рабочий день, а христианское саботировало работу в воскресные дни). Часть этих конфликтов была вызвана к жизни именно приходом советской власти на данные территории, но другие конфликты была сформированы задолго до 1939 г. и лишь обострились или трансформировались с установлением советской системы.