Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг.: люди, события, документы
Шрифт:
Какие же этно-социо-культурные группы участвовали в конфликте аксиологических систем в этот период в Галиции? Здесь существуют разные точки зрения. Например, Яцек Хробачиньский говорит о конфликте лишь двух культурных парадигм: «Голодной советской и в меру сытой польской». В действительности, сторон, участвовавших в конфликте, было гораздо больше. Во-первых, и здесь абсолютно прав Хробачиньский, конфликт касался смены основных политических и культурных игроков на галицийском пространстве — с польского на советский. Реально это выражалось, прежде всего, в смене атрибутов властвующих элит — католические кресты, польские гербы, портреты польских государственных деятелей сменялись соответствующей советской эмблематикой и портретами советских вождей. Одной из важнейших сфер, где смена прецедентных текстов носила наиболее явный характер, были театр, кино, средства массовой информации, а также среднее образование — оно переводилось на стандартную советскую образовательную систему, в которой религиозные дисциплины, латинский язык, предметы по польской истории и географии заменялись историей и географией СССР, изучением Конституции СССР и истории КПСС.
Но нужно помнить, что советский дискурс, хотела того или нет советская элита, невольно нес в себе еще и русский культурных компонент (русские прецедентные тексты, в частности несли в себе уроки русского языка и литературы, сразу же включенные в программу средней школы на территории Западной Украины и Белоруссии). Таким образом,
Можно сказать, что идеологическая борьба между польской и советской элитами за умы граждан выглядела как процесс взаимной стереотипизации и с некоторыми смысловыми изменениями и дополнениями продолжала те тенденции, которые сложились в русско-польских культурных стереотипах в предыдущие эпохи. Процесс взаимной стереотипизации означал создание в каждой из культурных сред симметричных форм образа врага [444] . Это хорошо видно на примере пресловутого стереотипа «варварства, дикости, отсталости», который каждая из сторон приписывала идейному противнику. Начнем с мотива «темноты и средневековья панской Польши», декларировавшейся советской стороной. В системе советских идеологем 30-х годов представление о советской стране как носителе передового цивилизаторского прорыва и обновления входило в число основных постулатов и выражалось в огромном числе идеологических текстов (ср., например, песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью») В оппозиции к советскому «цивилизаторству» формировалось представление о западноукраинских и западнобелорусских землях, находившихся в составе «белопанской», «буржуазной» Польши как об «отсталом» крае. Этот мотив был настолько устойчив, что получил свое развитие в художественной литературе гораздо более позднего времени. Например, в «Моменте истины» Ивана Богомолова советский лейтенант Андрей Блинов в письме к матери с территории западной Брестчины пишет: «Народ здесь забитый, темный, отсталый, не сознательный, не в пример нашему». Эта мифологема «темного народа», входившего в состав «белопанской» Польши, который нужно «цивилизовать» до уровня передового советского человека, была впервые сформирована отнюдь не советской пропагандой, — она имеет более глубокие корни в истории русско-польского конфликта в XIX веке. Семиотизация Польши как средневекового, дремучего края, политической деградации, экономической и культурной отсталости стала формироваться в 60-е годы XIX в. под влиянием польского восстания 1861 г. Здесь можно вспомнить стих и, сочиненные подпоручиком Квашниным-Самариным весной 1863 г..
444
Долбилов М. Д. Полонофобия и политика русификации в северо-западном крае империи в 1860-е гг. // Образ врага. М., 2005. С. 127–174.
Эти стихи имеют весьма сомнительную художественную ценность, но они очень точно отражают представление о поляках как об «отсталом» народе, препятствующем просвещенью и прогрессу, которые понимается, прежде всего, как прогресс технический. Удивительно, но Квашнин-Самарин в своих виршах сконцентрировал весь набор идеологем, которым позже будет пользоваться советская идеология в 30-х годах по отношению к Польше и ее восточным окраинам.
445
Цит. по: Долбилов М. Д. Указ. соч. С, 165.
Симметричный этнический стереотип «русского варвара» сложился в польском сознании достаточно рано, о чем написано достаточно много, поэтому в рамках данной статьи нет нужды говорить об этом подробно. Поэтому укажем лишь на некоторые обновленные в 30-е годы его аспекты в связи с советизацией образа русских. После революции в польском узусе и пропагандистской литературе русский воспринимается не с этнической, а с политической точки зрения — как «большевик» (вспомним симметричный ему образ «польского пана» в советской пропаганде). Стереотип «большевика», помимо его очевидной агрессивности и стремлении завоевать весь мир, включал такие компоненты, как «звероподобность», «варварство», «полудикий быт», незнание благ цивилизации (ср. образ «дикого большевика» в польском и западноукраинском агитационном плакате этой поры). Этот популярный в 20-30-е годы в польском фольклоре мотив «варвара-большевика» реализовывался, в частности, в анекдотах о женах советских офицеров, которые во Львове на праздничные мероприятия вместо платьев надевали ночные сорочки или комбинации польского производства. Этот же мотив был в послевоенную эпоху перенесен на жен советской военной элиты, привозивших из Германии нижнее белье, которое они принимали за вечерние платья. Также были популярны рассказы о детском удивлении советских людей, впервые во Львове увидевших многие предметы быта, которыми они не знали, как пользоваться.
В качестве третьего конфликта, активизация которого пришлось на 1939 г., можно назвать очень старый украинско/белорусско-польский культурный конфликт, касающийся как религиозного, так и языкового положения восточнославянских народов на польских “kresach”. О явном доминировании в Галиции в межвоенный период польской элиты, формировавшей культурные нормы, иерархию символических ценностей и языковую стратегию при откровенном подавлении всех форм украинского самосознания, прежде всего украинского языка говорилось немало. Установление советской власти привело к смене не только властных и политических, но и культурных элит и началу процесса «украинизации» общественной жизни. Препоны для функционирования украинского языка во всех сферах были устранены, и он начал доминировать в государственных органах, культурных и образовательных областях жизни при достаточно резком уходе польского из общественного и официального узуса. Эйфория от внезапно обретенной языковой свободы охватила некоторые слои львовской интеллигенции. Академик М. Возняк вспоминал: «Я не забыл и не забуду, как в те дни я ходил словно объятый приятным сном по улицам Львова, наслаждаясь украинской песней, передаваемой по радио и радуясь тому, что в университете, политехникуме, медицинском институте, институте советской торговли, консерватории учеба будет вестись на украинском языке» [446] . Обретение украинским языком лидирующего
446
Луцький О. Указ. соч. С. 583.
Четвертым культурным конфликтом, который эксплицировался в этот период, был имеющий очень давние корни еще со времен «москвофильства»/«украинофильства» русско-украинский конфликт, касающийся культурного статуса украинского народа в составе Российского государства и в наиболее концентрированной форме выраженный в программных работах М. Хвильового против «москвофилов», например в статье 1926 г. «Московські задрипанки»: «Сьогодні, коли украінська поезія сходить на цілком самостійний шлях, ii в Москву ви не заманите нiякими калачиками. Ми до нашої літератури прикладаемо теорію коммуністичної самостійності. Росія ж самостійна держава? Самостійна! Ну, так i ми самостійна! Перед нами стоіть таке питания: на яку iз світових літератур наша літаретура мусить узяти курс? Усякому paзi не на Москву!.. Від російскої літератури, від іі стилів украінська поезія мусить якомога швидше тiкати!» [447] . Этот старый конфликт осложнялся сознанием того, что именно «под Советами» для украинцев разных земель наконец, после многих веков разделения осуществилась возможность объединения в рамках единой (хотя и советской государственности): «Всех их (не эмигрировавших с приходом советских войск. — Е. Л.) утешала мысль: придут украинцы с Восточной Украины, все ж таки свои люди. Живут как-то, так и нам придется жить. Будем вместе, а это уже — великая вещь».
447
Oгієнкo I. Icтopiя украінської литарутурної мови. Київ, 1995. С. 204.
И, наконец, в данной этнокультурной ситуации существовал пятый конфликт — это был конфликт внутри самой украинской культуры, касающийся взаимоотношений на территории Галиции двух вариантов украинского литературного языка — а именно: галицийского литературного языка и его среднеподнепровского варианта. В силу оторванности различных украинских земель друг от друга в предыдущие эпохи на их территориях параллельно формировались самостоятельные литературные языки. Галицийский литературный язык, первые тексты на котором появились в 30-е годы XIX в. знаменитом сборнике «Русалка Дністрова», формировался на основе местных диалектов под значительным влиянием церковнославянского, польского и русского языков. Значение галицийского литературного языка для формирования общенационального украинского языка трудно переоценить, поскольку именно он первым среди других вариантов украинских литературных языков начал развивать новые функциональные стили — помимо художественной речи, в нем уже к началу XX в. были вполне развиты научный и публицистический стили. По своему уровню развития на этом этапе галицийский вариант по многим позициям обгонял поднепровский вариант литературного языка, формирование функциональных стилей в котором шло очень медленно (во многом из-за искусственного ограничения сфер его использования «Валуевским» и «Энским» указами). Примерно с рубежа XX в. происходил медленный, но плодотворный процесс взаимовлияния и постепенного сближения галицийского и поднепровского вариантов, который (если бы ему было дано завершиться естественным образом), мог бы привести к интеграции двух литературных вариантов в единый общенациональный украинский язык, обладавший мощным потенциалом обеих языковых систем. Однако вместо этого с конца 30-х годов естественный процесс интеграции был прерван насильственной и жесткой «дегаличинизацией», итогом которой стало фактическое уничтожение галицийского литературного варианта, доминирование поднепровского варианта, как единственно «правильного» литературного языка, и пуристическое очищение его от «галицинизмов». Подобная языковая политика, очевидной целью которой было скорейшее уничтожение местного галицийского самосознания, заложила языковые конфликты, проявившиеся в более позднее время. «Реализация пуристических установок подталкивала процесс дивергенции, способствовала сохранению галицийского литературного языка — с устоявшимися нормами, правописанием, функционально стилевой поливалентностью — в украинском зарубежье; эта же жесткость норм современного украинского литературного языка, его закрытость для диалектных явлений питает культивирование литературных диалектов (в особенности лемковского в Польше и Словакии), а также идею воссоздания русинского закарпатского литературного языка».
Из всего сказанного очевидно, что в культурном конфликте 1939 г., участвовало много сторон, каждая из которых выдвигала свой набор прецедентных текстов. Однако сложившуюся в Галиции в предвоенные годы культурную ситуацию трудно назвать полифонией, — скорее она была ближе к какофонии. Растерянное и потерявшее ориентиры население часто просто не понимало, какая аксиологическая модель какой политической стороне соответствует. Подтверждением этому может служить почти анекдотический случай, описанный очевидцем первых дней вхождения советской армии на территорию Львовщины. Очевидец, поляк по национальности описывает встречу советских войск православными жителями города Клецка, которые вышли с церковными хоругвями: «Собравшиеся в толпу, они встречали гостей выкриками и пели коммунистические песни вперемешку с церковными песнопениями». Автор этих строк, к сожалению, не объясняет, было ли такое поведение формой приветствия, в которой местные жители по незнанию использовали взаимоисключающие культурные тексты, или неким более сложным ритуальным действием охранительного характера. О том, что именно в этот период на данных территориях актуализировались чрезвычайно архаичные охранительные практики с целью защитить себя от непредсказуемых социальных катаклизмов, свидетельствуют, в частности, материалы Полесской экспедиции. В предвоенные годы на соседней Брестчине крестьяне использовали древний ритуал опахивания (который обычно совершается, чтобы охранить село от моровой язвы, града и других стихийных бедствий) для того, чтобы защитить свои села от организуемых тогда колхозов.
В заключение можно сказать, что с приходом на западноукраинские территории советская власть предприняла целенаправленные усилия для внедрения советской аксиологической модели, подразумевавшей формирование в Галиции типа «советского украинца», и выдавливание из культурного пространства ранее существовавшие элиты (прежде всего польскую и националистическую украинскую). Для этого были использованы все возможные культурные механизмы — внедрение советского календаря, исключавшее традиционное членение годового времени; систему советских доминантных праздников, к участию в которых в добровольно-принудительном порядке привлекались разные социальные слои; реформы дошкольного, школьного и высшего образования, которые вместо польской школы несли стандарты советского образования. Для внедрения советских прецедентных текстов широко использовались такие культурные сферы, как театр, кино, эстрада, а также средства массовой информации (радио, газеты, плакаты) — все это было призвано «втянуть» новые территории в единое культурное и информационное советское пространство.