Западня
Шрифт:
Озеро неподвижно. На лесной опушке что-то шепчет легкий ветерок. Кругом шорохи, шелест. Может быть, птица в подлеске, деловитый еж, гулящая кошка. Вдруг понимаю, как много жизни вокруг, даже если ее не видишь. Сколько их всех – в лесу, на лугу, в озере, на берегу: косули, олени и лисы, кабаны и сычи, кроты и совы, кузнечики, форели и щуки, и все эти божьи коровки, мошки, куницы. Столько жизни. И на губах у меня появляется легкая улыбка, она приходит сама, просто так.
Стою на краю луга. Где ты, мой страх, тебя больше нет, а я есть. Снова иду, а вокруг – звездная ночь Ван Гога. Звездная паутина, зыбкий лунный покров на влажном, текучем сияющем ночном небе.
И думаю: ночь ведь не только таинственна, поэтична, прекрасна.
Она еще темна и опасна. Как я.
30
После смерти Анны для меня все стало слишком. Взгляды, вопросы, голоса, огни, шум, скорость. Панические атаки, которые поначалу случались только тогда, когда на глаза попадался нож. Или звучала эта песня. А потом они стали настигать меня от чего угодно. От проходящей мимо женщины, которая пользовалась теми же духами, что и Анна. От куска сырого мяса на рынке. От любой мелочи. Практически от всего. Вспышка в мозгу, боль за глазными яблоками, и это багровое, сырое чувство. И ничего с этим не поделаешь.
Я чувствовала – лучше побольше оставаться дома. Побыть одной. «Заправиться» покоем. Написать новую книгу. С утра встать, поработать, поесть, опять поработать, пойти спать. Сочинять истории, в которых никто не должен умирать. Жить в мире, где нет никаких опасностей.
Считается, что это трудно – больше десяти лет не выходить из дома. Что может быть легче – выйти из дома. И это правда – выйти из дома легко. Но еще легче – не выходить. Дни незаметно складываются в недели, недели – в месяцы и годы. Кажется, это долго, очень долго, но на самом деле – это всего лишь еще один день, за которым будет еще один.
Поначалу никто и не заметил, что я перестала выходить из дома. Линда звонит, Линда пишет электронные письма, а если кто предлагал встретиться, то ведь у нас у всех столько дел. Время от времени издательство предлагало выступить перед читателями, я отвечала: нет. Друзья женились или умирали, меня приглашали прийти, я отвечала: нет. Получала премии, приглашали на церемонии вручения, я отвечала: нет. И так все шло. А когда поползли слухи о моей таинственной болезни, мне это даже понравилось. До этого я время от времени пыталась пересилить себя. Открывала дверь, пыталась переступить порог, страдала от очередной неудачи. Но эта таинственная болезнь, целиком выдуманная, а потом и растиражированная лживыми газетчиками, сделала меня свободной ото всех обязательств. Приглашения прекратились. Из персоны асоциальной и заносчивой я превратилась вдруг в человека в худшем случае несчастного, вызывающего жалость, а в лучшем – в образец мужества и стойкости. Своей литературной карьерой я наполовину обязана этому образу. Линда Конраде, которая не выходит из дома из-за загадочной болезни, продается куда лучше, чем обычная Линда Конраде из плоти и крови, с которой любой читатель может встретиться на презентации книги, пожать руку и поговорить. Так что я не опровергала слухов. Зачем? И к тому же мне не улыбалось рассказывать всем о панических атаках, которые сделали меня такой «загадочной».
И вот, наконец, я захлопнула эту волшебную сказку, которую листала все эти одиннадцать лет и которая поглотила меня. Сижу в такси. Еду по ночной дороге. Лбом прижалась к стеклу. Жадно впитываю все, что вижу. Все, что есть в этом мире. Все.
Чуть поднимаю глаза. Ночное небо похоже на чернильно-черный занавес, перед которым подкрашенные розовым облака – словно процессия танцоров и акробатов. Тут и там мерцают звезды. Реальный мир куда таинственней и непостижимей, чем я его помнила. У меня кружится голова от тех бесконечных возможностей, что открываются передо мной.
Я едва могу выдержать это буйное, беспокойное чувство, которое ширится в моей груди, и я узнаю его, это – свобода.
Снаружи темно, но фонари, встречные машины, скорость, движение, жизнь – все это полностью захватывает меня. Мы приближаемся к городу, движение становится плотнее, улицы, несмотря на поздний час, на удивление оживленные. Я на сафари, и каждый прохожий для меня как экзотическое животное. У меня такое чувство, что я никогда в жизни не видела ничего подобного. Вот мамаша с ребенком в «кенгурятнике» на животе, она идет, а блестящие ножки малыша медленно раскачиваются в такт ее шагам. А там – пожилая пара, под ручку, неторопливая, вспоминаю о родителях и быстро отвожу взгляд. А вот стая молодых зверят, их пять, нет, шесть, с опущенными головами, уткнувшиеся в свои мобильные телефоны, они быстро идут не глядя куда, самозабвенно перебирая пальцами по экранам. Эти юноши и девушки были совсем маленькими детьми, когда я была тут последний раз. Я узнаю город, и в то же время не узнаю. Мне известно, что теперь кругом все сетевое – супермаркеты, дешевые магазины, фастфуд, книжные лавки кофейни, знаю, я читала об этом в газетах. Но никогда не видела собственными глазами. Все так знакомо, и все так иначе, словно смотрю кино о моей прежней жизни, но на каком-то странном выдуманном языке, которого не понимаю.
Такси резко останавливается, и я вздрагиваю. Мы в жилом районе на окраине. Милые домики, ухоженные палисадники, подъездные дорожки. Будь сегодня воскресенье, из окон большинства гостиных доносилась бы музыка в конце очередной серии «Места преступления».
– Приехали, – сухо говорит водитель. – Двадцать шесть двадцать.
Достаю из кармана пачку купюр. Я отвыкла от денег, последние годы все покупала через интернет и платила картой. Нахожу двадцатку и десятку. Так приятно держать в руках настоящие деньги. Протягиваю водителю. «Сдачи не надо».
Я бы еще чуть-чуть посидела, оттягивая предстоящее. Но сегодня я зашла уже слишком далеко, чтобы отступать. Открываю дверь, подавив мгновенное желание тут же ее захлопнуть, и, несмотря на головную боль, беру себя в руки, выхожу из машины и иду на неверных ногах к двери дома под номером одиннадцать, точно такого же, как под номером девять и тринадцать, стараясь не обращать внимания на чувство, которое нахлынуло на меня, когда я услышала до боли знакомый звук собственных шагов по гравиевой дорожке. Открываю калитку, вздрагиваю, когда зажигается фонарь, освещающий дорогу и возвещающий о моем приходе. Замечаю движение в окне за шторами, черт, мне нужно время, мне нужно собраться, прежде чем нажму кнопку звонка. Глубоко вдыхаю. Сосредоточиваюсь. Поднимаюсь по трем ступенькам крыльца, подношу палец к звонку, и, прежде чем успеваю нажать на кнопку, дверь отворяется.
– Линда, – говорит мужчина в дверях.
– Папа, – говорю я.
За спиной у него появляется мать, воплощенная растерянность ростом метр шестьдесят. Родители стоят на пороге и смотрят на меня. Но вот они стряхивают с себя оцепенение, разом, вместе, и бросаются мне на шею. И мы стоим все трое в одном тесном объятье. Мое возвращение пахнет черешней из нашего сада, щавелем, маргаритками, всеми запахами детства.
Вскоре мы уже в гостиной, пьем чай. Родители рядышком на диване, я – напротив, в любимом кресле. Путь к креслу лежал через коридор с бесчисленными фотографиями нашего детства и юности. Линда и Анна в летнем лагере, Линда и Анна на вечеринке, Линда и Анна в Рождество, Линда и Анна на Масленицу. Я старалась их не рассматривать.
Краем глаза замечаю немо мерцающий телевизор, который мать, похоже, включила от растерянности. Я попыталась объяснить им, как так получилось, что я оказалась здесь, что снова выхожу из дома, сказала, что мне стало гораздо лучше и надо сделать кое-что важное, и, к моему удивлению, они этим и удовольствовались, по крайней мере, пока. И вот мы сидим. Смущенно смотрим друг на друга, надо столько всего сказать, но будто бы что-то мешает начать разговор. На низком столике передо мной какие-то закуски, приготовленные матерью на скорую руку. Она по-прежнему чувствует, что должна меня кормить. Я как в дурмане, все мне кажется нереальным, шершавые обои, часы с кукушкой, ковер, семейные фотографии, знакомые запахи – уму непостижимо. Непостижимо уже то, что я здесь. Украдкой рассматриваю родителей. Они постарели по-разному. Мать почти не изменилась, разве что стала чуть-чуть изящней, но в остальном все та же маленькая, худенькая, скромно одетая, со слегка вышедшей из моды короткой стрижкой и недавно покрашенными темно-рыжими волосами. Отец же сильно постарел. Столько лет прошло. Уголки рта дряблые, руки трясутся. Он старается это скрывать.