Записки беспогонника
Шрифт:
Так мы и сделали: дня через два прибыли на станцию с возами, загруженными картошкой. Время еще у нас было в запасе. Опять поехали добывать картошку и завалили ею станционные платформы. Тут пошел дождь. Шел он, шел не переставая и мочил наши картофельные бурты. Раздобыли мы доски и нарезали их по размерам вагонов для будущих нар. А дождь все шел, мелкий, противный.
На станции находился наш госпиталь. Не помню уж, зачем я туда пошел. Он расположился в большом здании школы. По двору передвигались раненые после ампутации ног. Те, у кого оставалась одна нога — учились ходить
Наконец подали нам состав. Грузились мы в дождь, нары сооружали в дождь, загрузили мокрой картошкой три вагона. Поехали прямиком в столицу дружественной Польши, в Варшаву.
Было это в первых числах июня. Прощай, поверженная Германия!
Глава двадцать седьмая
Варшава. Flory, 7
Поездка эта мне вспоминается смутно, ехали мы быстро, питались главным образом картошкой. Она же подмокла, начала гнить; всякие другие продукты — крупы и лапшу мы оставляли про запас, зато картошку на суп и на второе варили без счету.
Помнится, везде по дороге мы видели траурные флаги. Вся Польша была тогда погружена в траур. Скончался Рузвельт, и поляки, без какого-либо приказа свыше, начали искренне горевать, сознавая, что скончался их защитник — мужественный, благородный и единственный. Радость первых дней освобождения от немецкого ига постепенно заменялась тревогой: как бы освободители не стали распоряжаться бесцеремоннее поработителей. И эта тревога, предвидение худших времен впоследствии целиком оправдались.
На одной маленькой станции мы что-то долго стояли. И тут выяснилось, что у нас украли… паровоз. Пылаев рвал и метал. На паровоз специально были посажены двое наших бойцов-часовых. И они прозевали.
— Посадить их! — кричал Пылаев.
Но сажать было некуда. Каталажку не догадались оборудовать в вагонах.
Вообще такие случаи в тогдашней Польше бывали. Слышал, что однажды украли даже танк, принадлежащий одной из наших дивизий.
Положение казалось глупейшим. Стоит состав товарных вагонов, рота снабжена продуктами на ограниченное число дней, а паровоза нет. Пылаев вызвал меня и, зная, что у меня много друзей в УВПС-100, приказал мне ехать с первым же пассажирским поездом вперед, в городок Пабянице — это не доезжая Лодзи. Там дислоцировался штаб УВПС-100, там мне помогут достать паровоз.
В ожидании поезда я прогуливался по платформе, как вдруг ко мне подошли две польки — пожилая и молодая.
Они меня стали спрашивать о том о сем. К этому времени я уже с грехом пополам мог разговаривать по-польски. И женщины взмолились: оказывается, молодая вышла замуж за нашего лейтенанта, они венчались в костеле, и свадебное пиршество отпраздновали, но потом лейтенанта, как они говорили, вызвали в Лодзь. И теперь молодая полька собралась ехать его искать. Но билетов не дают. Словом, польки меня умоляли провезти молодую жену лейтенанта под видом моей жены и совали мне за услугу пачку злотых.
Я тотчас же понял, что лейтенант попросту удрал. Ведь существовал строжайший приказ — ни под каким видом не вступать с польками ни в какие связи, а о женитьбе не могло быть и речи. Но обе наивные женщины так красноречиво меня умоляли, что я дал согласие, от денег отказался, а о возможном коварстве лейтенанта умолчал.
В те времена ездили на поездах совсем не так, как теперь. Ни о каких билетах никто и не думал, а ездили вовсе не в вагонах.
Когда подошел поезд, я полез на крышу, молодая полька с громадным узлом за мной. Погода стояла солнечная, вагоны были битком набиты поляками, а на крышах возлежало несколько наших военных и много поляков; поездка предстояла самая приятная.
Поехали. В городе Калише патруль польских солдат с винтовками начал сгонять людей с крыш.
— Пане капитане! — умоляли изгоняемые, молитвенно складывая руки, когда вовсе не офицеры, а простые польские солдаты начали угрожать им прикладами.
Я читал польскую газету и даже не повернул головы. Полька ко мне прижалась и обняла за шею руками. Патруль прошел мимо нас.
В Пабянице я слез, а польке предстояло проехать еще 30 километров до Лодзи. На прощанье мы с ней расцеловались. Ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе.
Пабянице был маленьким городком, штаб УВПС-100 я сразу нашел. Но еще на улице встретил майора Баландина, которому рассказал о нашей беде.
Он очень участливо ко мне отнесся, обещал тотчас же доложить полковнику Уральскому, а вдобавок позвал меня ночевать к себе на квартиру и повел к своим хозяевам полякам, у которых он жил вместе с майором Паньшиным.
Я был польщен и тронут, что начальник 1-го Отдела так по-простецки отнесся ко мне — беспогоннику. А наверное, уже тогда в его голове созрел по отношению ко мне коварнейший план.
Хозяева меня устроили в темном чуланчике на диване. Баландин ушел. Солнце клонилось к закату, и я собирался ложиться спать.
Через час Баландин вернулся и сказал, что полковник Уральский требует меня немедленно к себе на дом для доклада.
Зная, как страшно принимался ругать в таких случаях предшественник Уральского Богомолец, я шел на дрожащих ногах.
Полковник Уральский вместе с начальником снабжения толстяком майором Селиверстовым сидели за столом в одних рубашках в самом благодушном настроении и ужинали. Передними стоял графинчик с прозрачной жидкостью. Две миловидные девушки в фартучках им прислуживали.
Я доложил о себе. Только собрался произнести оправдательную речь, как полковник Уральский, не глядя на меня, сказал, обращаясь к майору Селиверстову:
— Очень неприятная история! Надо их выручить. Выпиши ему спирту.
Я получил бумажку, на которой стояло буквально следующее: «В-2», а внизу непонятная закорючка вместо подписи. Это расшифровывалось как «выдать два литра спирту. Майор Селиверстов».
А через полчаса с изящной маленькой немецкой канистрой в руках я поднялся по лестнице на квартиру Баландина и Паньшина.