Записки беспогонника
Шрифт:
Вообще, я тщательно следил за нравственностью во взводе. Но делал и исключения. В соседней комнате спали Литвиненко, Самородов и Монаков со своими ППЖ. Каждый вечер после отбоя я обходил с фонариком спальни девушек и ясно видел на Ольгином ложе фигуру, закутанную с головой в одеяло, но делал вид, что не замечаю.
Когда позднее всем девушкам предложили — хотите оставайтесь в роте, хотите уезжайте на родину, Ольга уехала к матери в Витебск, а Саша остался. Она обещала мне писать, ну, естественно, и Саше должна была писать.
И как отрезало! Ни он, ни я не получили от нее ни одного письма. Он очень страдал
Года два спустя, когда я уже работал в блаженной памяти Текстильпроекте, один мой сослуживец уезжал в Витебск. Я просил его через адресное бюро разыскать там Ольгу. Он справлялся, ему ответили, что таковая не проживает. Что могло с ней случиться? Неужели…
Старшие возрасты были демобилизованы, поползли слухи, что будут демобилизовать следующие сколько-то возрастов. Я писал рапорты на имя майоров Сопронюка и Елисеева, говорил с Пылаевым, написал письмо капитану Финогенову, просил его за меня похлопотать. Но все мне отвечали, что демобилизовать будут солдат, сержантов и старшин, а офицеров не будут.
— Да какой же я офицер! — восклицал я. — Я же беспогонник!
Мне отвечали, что я ИТР и приравнен к офицерскому званию, получаю офицерский паек и денежное довольствие и потому должен покориться судьбе.
Людей у меня во взводе осталось совсем мало, в основном девушки. Немецкий бункер мы разобрали, теперь предстояло засыпать котлован от бункера. Для этой цели в ближайшем переулке Шопена на развалинах домов девушки мельчили щебень, который на единственной подводе доставлялся на площадку будущего памятника. Таскали песок и на носилках (по сводкам) свыше чем за 100 метров. Работа не требовала никакой квалификации, только следи, чтобы люди зря не болтались. Котлован был огромный, и конца работе не предвиделось.
Изредка я давал подводу хозяину ближайшей забегаловки, которая называлась «Kawiarenka Skromna». От него получал я кое-какие продукты для взвода и имел там неограниченный кредит, то есть мог прийти с кем-либо выпить и закусить, и все это записывалось на мой счет, но пользовался я этим правом редко, считая, что как командир взвода должен показывать пример, и пил обычно лишь после отбоя, когда мне подавался отдельный ужин.
Между тем в августе пошли дожди, да такие обильные, что нас на 6-м этаже совсем залило под дырявой крышей. Пришлось нам кое-как оборудовать еще две пустые квартиры на первом этаже. Но там не было ни пола, ни стекол на окнах, ни печей. Я несколько раз говорил Пылаеву, что зимовать тут невозможно, нужно всерьез заняться подготовкой помещений, нужно много разных стройматериалов, которые в Варшаве тогда ценились на вес золота. Пылаев только отмахивался, дескать, успеется, за нас думает начальство. Но я подозревал, что никто за меня не думает. Надо находить выход самому. Пошел я к коменданту, рассказал о своих тревогах, тот мне ответил, что помочь ничем не может, но пообещал, что «будет иметь в виду».
Неожиданно пришел приказ Пылаева: откомандировать Литвиненко и Самородова для поездки в Германию за новым пополнением. Уезжали они радостные. Рассчитывая, что к нам прибудет молодежь-новобранцы, я специально наказал своим ближайшим помощникам отобрать во взвод бойцов отменных.
Через несколько дней они вернулись и привезли с собой человек сорок. Нет, это не были новобранцы, а бывшие военнопленные, которых освободили американские войска. За четырехмесячное пребывание у союзников они хорошо подкормились, выглядели удовлетворительно, только их одежда — потрепанные офицерские шинели и кители — производила неприятное впечатление.
Литвиненко мне передал две бумажки. В одной Пылаев писал официально: «Направляется в ваше распоряжение согласно прилагаемому списку» и т. д., а в другой я прочел: «Среди нового пополнения находится горный инженер Уткин, приблизь его к себе».
Я выстроил всех в нашем дворе «покоем». Стал проверять по списку. Читал фамилию, каждый выходил впереди говорил — какой год рождения, какая специальность. Стоявшая рядом со мной Ольга записывала. Потом я произнес речь, объяснил, какой объект мы в Варшаве строим, назвал номер полевой почты, назвал часы завтрака, обеда, ужина, подъема и отбоя, а также сумму денежного довольствия согласно выработке, предупредил, чтобы никуда дальше нашего переулка Flory не ходили, что во взводе много девочек, разговаривать с ними разрешается, но чтобы чего-нибудь еще — ни-ни, на то у нас есть каталажка, и показал полуподвальное, заделанное решеткой окошко. Напоследок я произнес привычное славословие великому Сталину.
А девчонки между тем теснились у ворот и пялили глаза на вновь прибывших, из коих многие были молодыми, видными. Из окошек выглядывали польки.
Я очень обрадовался, когда один из новых — грузин по национальности — сказал, что он парикмахер. А то у меня все время были стычки со старшиной Минаковым, неохотно отпускавшим к нам в Варшаву ротного парикмахера-еврея Офштейна.
Понравился мне бравый вид отдельных бойцов, а вот инженер Уткин показался мне чересчур подавленным, забитым и невзрачным.
Потом я отвечал на разные вопросы. К этому времени был готов обед, для которого я не пожалел лишней солонины из тайной кладовой. Обедали прямо во дворе. Потом все отправились в баню, которой я очень гордился. Она была просторная, но холодная, однако с вошебойкой, и занимала целую квартиру нижнего этажа.
Ольга успела мне шепнуть:
— Когда вы с ними разговаривали, вы были важный, как генерал.
Весь вечер я провел с ними. Подсаживался к одной группе, к другой, рассказывал о политических событиях последних месяцев. Ведь я не забывал наказ майора Сопронюка, что я в своем взводе являюсь не только командиром, но и политработником.
Когда наступил отбой и все начали укладываться спать, я, как обычно, собрался ужинать и велел кухарке Марусе накрыть в моей комнате два прибора под скатертью, принести какую-то особую снедь и поставить два стакана. Я сказал Самородову, чтобы он направил ко мне из вновь прибывших Уткина и чтобы ко мне никто не входил.
Впоследствии Уткин мне говорил, что он очень испугался вызова командира взвода. И никак не ожидал увидеть накрытый стол, вазу с цветочками, тарелки, вилки, скатерть, бутылку. Ведь пять лет он не сидел за столом. И еще он мне говорил, что был очень тронут той теплотой, с какой я встретил его тогда — забитого, униженного, женившегося в день объявления войны и прямо со свадебного пира ушедшего на фронт и через неделю попавшего в плен.