Записки на портянках
Шрифт:
В Небритов мы прибыли глубокой ночью. Промерзшие, злые. Выпили без удовольствия по стакану самогонки, чтобы не заболеть, и завалились спать прямо на полу в холодном сыром сельсовете, стараясь расположиться поближе к печке.
Утром наш новый дом предстал во всей своей красе. Снег, мороз, ветер… Такой ветер бывает только в бескрайней лишенной растительности степи. Первое время нам предстояло жить в сельсовете – худой избенке с забитыми досками окнами и плохой печкой. Вокруг же, как бы насмехаясь над нами, стояли добротные крестьянские домища, в которых жили местные кулаки и прочая
– Что будем делать? – спросил я.
– Раскулачивать, – зло сказал Андрюша.
– Да подождите вы с раскулачиванием, – вмешалась Мандаринова, – сначала дом надо привести в порядок.
Попытка организовать революционно-коммунистический субботник разбилась о непонимание местным населением идей Ленина и партии, и пришлось нам несколько дней заделывать щели, чинить печку, промерзать до костей на крыше. В сердцах же зрела классовая ненависть.
Через пять дней приехал долгожданный отряд ГПУ во главе с оперуполномоченным Бурцманом Владимиром Владимировичем. Первым делом мы объявили дома кулаков экспроприированной в пользу революции собственностью, и переселили их с семьями в сельсовет.
– Пусть теперь, гады, локти кусают. Сами не захотели выходить на субботник.
Теперь у нас было жилье, да и чекистов мы смогли разместить не без комфорта.
Ликвидация кулачества проходила в два этапа. На первом этапе кулаки практически круглосуточно строили комсомольское общежитие на триста человек. Конечно, некоторые неразумные кулаки пытались халтурить и даже жаловаться в Губернск, но после пары-тройки расстрелов стали работать, как миленькие. Получив дневную норму, кулаки работали вплоть до ее выполнения, после чего отправлялись на ужин (кормили мы их один раз в день) и загонялись в холодный, полуразобранный, а если точнее в недособранный сельсовет.
И все косились на дом крестьянина Израела. Крестьянин Израел никому не давал покоя самим фактом своего существования. Был он самым зажиточным в Небритове и даже имел свой собственный трактор, причем единственный в округе. Жил он с двумя сыновьями Михаилом и Данилой. И продолжал жить спокойно, готовясь к посевной и ремонтируя трактор. Кулаки ненавидели его лютой классовой ненавистью неимущих. Они лишились всего, а он!… Ненавидел его и Владимир Владимирович, искренне считавший, что если с кого и надо было начать раскулачивание, так это с Израела. Но Израел был неприкосновенным, а Машка бегала к нему со свежими пирожками, строила глазки и все спрашивала:
– Когда же вы меня, Кузьма Георгиевич на тракторе покатаете?
– Теперь уже скоро, – отвечал он, – вот только колечки поменяю.
Владимиру Владимировичу не жилось спокойно. Каждое утро он отправлял на нас доносы в Губернск, и даже написал одно длинное письмо в ЦК, но все шло своим чередом. Он даже пошел на низость, и заставил раскулаченных кулаков подписаться под очередным своим посланием. На следующий день его вызвали в Губернск, откуда он вернулся злым, но уже тихим, и больше не путался под ногами.
Наконец, общежитие было готово, и Андрюша выступил перед
– Вот каким будет Мир. Но для того, чтобы сказка стала былью, необходимо покончить с разной сволочью, которая забилась по углам нашей светлой отчизны, и заражает своим зловонием… – его слова заглушил своим грохотом трактор, – …вы будете, зная, что свою небольшую лепту вы внесли в дело революции своим трудом для будущих поколений. Вы испытали на себе, почувствовали, что чувствовали те, кого вы нещадно эксплуатировали. Но вы работали не на мироеда-кровопийцу, которыми были вы все, а на историю, на детей и внуков, которые будут жить уже в…
Снова загрохотал трактор, теперь уже надолго. Шум приближался, и ошалелые от происходящего люди увидели Израела с Мандариновой, лихо подъехавших на тракторе. Мандаринова, спрыгнув на землю, уверенно подошла к двум чекистам, прошептала им что-то на ухо, и они, не долго думая, лихо заломали руки Израелю. Это происходило под рев мотора, и было похоже на сцену из немого кино. Только после того, как Израел был успокоен хорошим ударом ногой в живот, Мандаринова догадалась заглушить трактор. Она была довольна.
– …вам предстоит отдать последний долг. Вы слишком долго пили соки из нашей народной земли. Настал час вернуть все сполна. Разрешите поздравить вас с успешным окончанием первого этапа раскулачивания и переходом ко второму.
Кулаков разбили на тройки и вывели в поле, где их заставили рыть неглубокие траншеи. Затем их расстреливали по очереди. Следующая тройка закапывала предыдущую. Последнюю могилу чекистам пришлось зарывать самим.
– Понял теперь, дура? – говорил Андрюша Бурцману. – Стратегически надо мыслить. Ну, расстреляли бы его сразу, кто бы тогда трактор делал?
И они выпили на брудершафт.
– Едут! Едут!
Весь день мы готовились. Еще раз проверили комнаты в общежитии, накрыли столы, приготовили хлеб-соль. Над входом красовался свежеиспеченный плакат ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ! Несмотря на раннюю весну, в каждой комнате стояли цветы.
– Едут! Едут! – вопил истошно с крыши общежития юный чекист Вася Лютиков, которого мы отправили туда впередсмотрящим. Васек был счастлив. Но он радовался не столько явлению новой эры в лице прибывающих на нашу стройку трехсот комсомольцев, сколько возможности слезть с крыши и отправиться в теплую комнату, да накатить водки. Молодежь.
Комсомольцы не ехали. Они шли. Извивающаяся серая колонна, а сбоку… Конный конвой! Да и сами комсомольцы… Они все были в одинаковых телогрейках, с вышитыми на груди и на спине номерами, в одинаковых валенках и шапках!
– Мать твою за ногу! А это еще кто?! – вырвалось у меня.
– Комсомольцы, товарищ Ебан, как и заказывали, – Андрюша был доволен.
– Но почему…?
– Взяты на трудовое перевоспитание.
– Они заключенные?!
– Бывшие. А теперь это ударный комсомольский отряд №1 и ударный комсомольский отряд №2. Мальчики и девочки. Причем поровну.