Записки на портянках
Шрифт:
– Голый номер, – сказал голосом знатока Палыч, – пусть лучше спит, где упал.
– Нет, но это принцип… – не унималась Танюха.
– Давай я за него, – предложил Костя.
– С тобой я и так каждый день почти, а вот с законным мужем ни разу.
– Непорядок, – поддержал ее Палыч.
Очнулся Семен в постели уже за полдень, если верить, конечно, пробивающемуся сквозь занавески солнцу. Голова болела неимоверно, при этом она гудела, визжала, сопела и пыхтела на все лады. Вот только соображать она не хотела. Семен с трудом вспоминал вчерашний день. Последнее, что он помнил, – был стакан самогона
Потом плясали звезды, а кто-то далеко кричал:
– Кому к Ебаной матери?
И пустота…
И вот он лежит в постели, у кого-то дома, совершенно ничего не помня и не понимая. А ведь он сейчас должен быть… Острое чувство вины заставило его подняться на ноги. Одежда аккуратно висела на стуле. Кое-как одевшись, он отправился на поиски людей.
В маленькой кухоньке, пахнущей едой и домом, суетилась женщина средних лет. Кого-то она напоминала, но Семена сейчас волновал этот запах дома. Как он соскучился по домашней жизни. По матери с отцом, по сестрам, которых у него было семь, по работе рано утром, когда пахнет травой, а земля пышет силой. Только теперь, оказавшись рядом с этой совершенно чужой и почему-то ставшей ему родной женщиной, он понял, как он истосковался по дому.
– А, проснулся… иди завтракать, – сказала она ласковым голосом, – спасибо за гостинцы. Налить подлечиться?
Слава богу, подумал Семен, и еще он подумал: Вот ты какая, Ебана мать.
Часть 2
– Вот что, Ебан, – сказал мне товарищ Сам, – собирайся. Поедешь домой.
– Отпуск? – обрадовано спросил я. Давненько я мечтаю об отпуске. Еще с того времени, как…
– Нет, Ебан. Гражданская война заканчивается. На фронте мы и без тебя справимся, а вот в тылу… Плохое дело в тылу, скверное. Совсем бандиты замучили. Последнюю кровь из людей пьют. Так что посылаю тебя на более серьезную войну, чем эта. Но ты парень крепкий, а главное сознательный. Выдюжишь. Поступаешь в расположение Губернского ЧК.
Я хотел, было возразить, что мое место здесь, на фронте, но после слов товарища Сама, любые отговорки выглядели малодушием. Мне оставалось только согласно кивать и сглатывать слюну.
– В общем, Ебан, партия направляет тебя в ЧК, а партии видней. Не подведи.
– Постараюсь, товарищ Сам, как можно бодрее сказал я и вышел из кабинета.
Я узнавал и не узнавал Губернск. Город сильно изменился за время моих скитаний. Вымершие в период войны, улицы вновь были полны народа. Появились новые вывески. Кипела комсомольская кровь в жилах комсомольских строек, которых в Губернске было целых пять. Строили даже аэродром.
Отделение ВЧК находилось в помещении закрытого и ставшего мне вторым домом губернского борделя. Здание так и не отремонтировали, а некоторые окна скалились фанерными фиксами. Новую вывеску прибили аккурат прямо под старой, и моему взору открылось:
ГУБЕРНСКИЙ БОРДЕЛЬ
ОБЛАСТНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
ИМЕНИ ФРУНЗЕ
Какой-то умник умудрился оторвать «ВЧК»
– Молодой человек… – строго начала она, однако ног со стола не убрала, – Ебан! Ты что ли! Узнаешь?
Она уже висела у меня на шее.
– Товарищ Блядь?
– Уже нет. Теперь я секретарь комсомольской организации Губернска и ответственный секретарь ВЧК.
– Круто.
– А ты как думал?
– Как вы тут?
– Да ничего, живем. Бордель, вот видишь, закрыли, пришлось заняться общественной работой.
– Получается?
– Да в принципе то же самое
– А как девчата?
– Кто как. В основном в пионервожатые подались, а Наташка учительница начальных классов. Помнишь ее?
– Спрашиваешь.
– Так какими судьбами?
– Направлен к вам в ЧК на работу.
– Так ты теперь дома!
– Почти.
– Да брось, домой будешь каждую неделю ездить. Да, чуть не забыла! Ты уже определился?
– С чем?
– Остановился где?
– Да пока нигде.
– Вот и хорошо, будешь жить у меня.
– А удобно?
– Еще как удобно! Возражений не принимаю.
– Да я и не возражаю.
– Вот гад! Не возражает.
– Я рад безумно.
– Поцелуй меня.
– А где тут главный? – спросил я после долгого страстного поцелуя.
– В комнате Мими. Помнишь?
– Еще бы я не помнил!
На двери главного мирно сосуществовали одна под другой таблички, гласившие:
МИМИ
НАЧ. ГУБЕРНСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ВЧК
Мазеров Яков Феликсович
Из-за двери доносился громогласный баритон:
– Барышня, барышня, барышня… Что? Левинсона. Ле-вин-со-на… как уже на проводе? Что? Твою мать! Как повесился? Когда? Почему без разрешения? Что?
Я подождал, пока буря сменилась затишьем, и постучался в дверь.
– Войдите.
– Товарищ Мазеров… – он был все такой же. Та же косая сажень, те же усы и казачий чуб, и даже озорной взгляд его глаз был прежним. Казалось, что этот энергичный, жизнерадостный человек был сильнее времени.
– А, Ебан, – узнал он меня, – заходи, гостем будешь.
– Гостем вряд ли.
– Это еще почему?
– А потому, что направлен я к вам в отдел ЧК на службу.
– Это здорово. У нас каждый боец на счету. Нашел, где остановиться?
– Дежурный по ВЧК уже все сделала.
– А, Леночка, – Мазеров улыбнулся, – она тебя любит. Вот что, ты сегодня давай размещайся, а завтра утром приступишь к службе. Вечером, может, загляну.
– Буду рад.
Жила Леночка в большой просторной комнате с высокими лепными потолками и дорогим паркетом на полу, который, правда, давно уже мечтал о циклевке и лаке. Во главе комнаты стояла огромная кровать, происхождение которой не вызывало сомнений. И уже вокруг этой кровати существовали стол, стулья, буфет, шифоньер и прочая мелочь.