Записки на портянках
Шрифт:
Тяжело дыша (пришлось бежать бегом), я поднимался по мраморной лестнице, на которой еще недавно лежали ковры, а теперь, как и по всему Губернску лежали горы никому не нужной бумаги. Откуда она берется? Ведь отродясь ее столько не было. А теперь… Драные афиши, листовки, прокламации, газеты… Все это жило своей жизнью и разносилось ветром, как снег или опавшие листья. Революция – это осень бумаги… Интересно, Поэт уже так сказал?
За конторкой вахтера спал одинокий кавказец с пышными усами и трубкой, выпавшей из его рта.
– Простите, товарищ, где я могу
Кавказец поднял голову и посмотрел сквозь меня совершенно невидящим взглядом.
– Простите, товарищ…
– Враг народа? – спросил он, медленно беря трубку и указывая ею куда-то в пустоту. – Зарежу, твою мать, – после чего добавил длинную тираду на своем кавказском языке.
– Мне нужен…
– Расстрелять! – рявкнул он и со стуком уронил голову на конторку.
В коридоре я нос к носу столкнулся с небольшого роста человеком в кепке.
– Простите, товарищ, где я могу найти товарища Вовочкина? – спросил я.
– А на кой ляд он вам, собственно сдался? – поинтересовался человек в кепке.
– Меня послал товарищ Партдонт с революционным заданием.
– Не послал, а пьислал, – мужичок сильно картавил, – посылают, батенька, не по этому адьесу. Это вам не… Ладно, пойдемте.
Мы вошли в небольшую комнату, судя по всему, кухню. На столе среди старых газет сиротливо скучал обглоданный рыбий хвост. Пахло пивом.
– Наденька, – позвал человек в кепке.
– Да, Вовочкин, – послышалось из другой комнаты.
– Пьими у молодого человека чайник, и отпусти ему кипяточку.
В комнату вошла немолодая и некрасивая женщина в скромном закрытом платье.
– Давайте чайник, молодой человек, – сказала она, глядя как бы сквозь меня.
Я протянул ей чайник. Она сняла крышку и заглянула внутрь. Лицо ее озарила радостная улыбка.
– Вовочкин, взгляни на это.
Вовочкин тоже посмотрел в чайник и тоже остался доволен.
– Давайте, молодой человек, к столу, – приказал Вовочкин, – отведаем, так сказать, что бог послал.
На столе появилась бутыль самогонки, картошка с укропчиком, рыбка и копченое сало с толстым слоем мяса.
– Жаль, хлебушка нет, – душевно так произнес Вовочкин, – но, сами понимаете, голод. Питеьские товаьищи совсем хлеба не видят. И не потому, что у них плохое зьение, отнюдь. Зьение у них что надо. Они отчетливо видят цели и задачи Ьеволюции.
– Вот вы, молодой человек, отчетливо пьедставляете себе задачи ьеволюции? – Вовочкин говорил, не забывая выпивать и закусывать.
– Чтобы избавиться от контры и буржуев недорезанных, – ответил я с набитым ртом.
– А для чего?
– А как избавимся, так и решим.
– А вот и нет, товаьищь! Ьешать надо сейчас, не медля ни минуты! Ьеволюцию надо твоьить на тьезвую голову!
– А какова, по-вашему, цель революции? – спросил я.
– Постьоение социализма, а в пеьспективе и коммунизма.
– А что такое коммунизм?
– Свобода, ьавенство и бьятство, пьичем бьятство сьеди свободных и ьавных членов общества. Бьятства и сейчас хватает. Помнишь,
И с этими словами Вовочкин уронил голову на стол. Наденька взяла меня за руку и повела к выходу. В глазах все вертелось, а коленки так и норовили согнуться назад.
– Девица-девица, дай воды напиться! – преградил нам дорогу кавказец.
– Фу, Езя, нельзя, место… – услышал я строгий Надечкин голос сквозь забытье. Наконец, еще теплившаяся во мне искра сознания на мгновение вспыхнула, чтобы уже окончательно погаснуть.
– …Ой! Смотри, шевелится, шевелится, шевелится! – услышал я сквозь звон в ушах и дикую головную боль. Глаза открылись с почти слышимым скрипом. Во рту, напоминающем полуденную пустыню, трупом гиппопотама вонял язык. – Ой, глаза открыл! – продолжал слишком для меня визгливый женский голос, который отдавался острой болью во всем теле.
– Иди подлечись, – услышал я голос Партдонта.
– О, нет! Я лучше посплю.
– Это приказ, боец Пшишков!
Ах да! Шла гражданская война, и надо кого-то куда-то…
– Иди к столу.
Я осторожно приподнялся. Суставы скрипели, как ржавые петли. Голова кружилась, болела и хотела покоя, желательно вечного. Наконец до меня дошло, что я лежу на кровати, вокруг полумрак и незнакомая обстановка. Пахло духами и дамскими папиросами. Рядом с кроватью за столом сидел Партдонт, полуголый, но с револьвером, а справа и слева от него были девицы в одних трусиках. Девицы были знакомыми, и в мое сознание пыталось пробиться далекое воспоминание.
– Бляди! – вырвалось у меня.
– А ты говорила, не узнает, – гордясь мной, сказал Партдонт.
– Как дела, Ебунчик? – спорсила Блядь.
Я ничего не понимал. Мы должны были быть в засаде, мерзнуть, пить кипяток… Черт! Последнее, что я помнил, был кавказец с трубкой, и Надечкино, фу, Езя, нельзя, место. Хочешь опять на цепь и в намордник? И его скрежетание зубов, в котором слышалось, кавказское зарежу. В голове была каша, и я не нашел ничего лучше, чем спросить:
– Где я?
– На боевом задании, мой мальчик, – ласково ответил Партдонт. – Иди кипяточка откушай.
Значит, кипяток я все-таки принес.
– Мне бы рассольчику…
– Ишь, чего захотел!
– Держи, – партдонт протянул мне рюмку.
– Что это?
– Отгадай с трех раз! – предложила Блядь.
– Чистый кипяток, как слеза, – подсказал Партдонт.
Я ничегошеньки не понимал, и это видимо отразилось на моей физиономии, отчего Бляди изошлись смехом.
– Да спирт это, настоящий, – сообщила, наконец, мне одна из них.