Записки переводчицы, или Петербургская фантазия
Шрифт:
— Почему же? Игорь носил. Но давно это было.
— А это кто? Ваш начальник? — прищурился янтарный зрачок. — Видел я, как он в буфете с вас глаз не спускал.
— Это он с вас глаз не спускал, потому что любопытный. А Игорь — мой муж, он умер.
— Извини, Александровна! А можешь глаза закрыть? Я хочу удивить и поразить.
Через минуту меня аккуратно поставили на пол и тихо шепнули:
— Раз, два, три — смотри!
Я стояла в центре странного круглого зальчика под самой крышей, окруженная невероятной, сказочной жизнью. Наверное, такой она будет после конца света, когда
— Это монады, — охотно пояснил Василий. — Такие же изящные, как ты. И прозрачные, как стекло, сердце и душу видно насквозь.
— Вы мне льстите, если так думаете. Боюсь, эта прозрачность — оптический обман. Надеюсь, что меня не видно насквозь: простота, знаете ли, хуже воровства, — недовольно сказала я.
И вдруг увидела необыкновенную картину, рядом с которой остальные померкли.
— И там монады! — вырвалось у меня. — Боже, какой золотой цвет! Как красиво! Что эта за картина?
— Называется «Возвращение в Эдем».
Сквозь закат, повернувшись спиной и не обращая никакого внимания на зрителей, ангел и единорог входили в сосновый лес, который художник превратил в золотую чащу. Ангел положил руку на шею единорогу, тот доверчиво прижался к его ноге...
— Единорога отчасти с Трехи рисовал, потому что настоящие единороги — звери очень серьезные и свирепые, а мне хотелось доброты и нежности.
— Вы их что, видели?
— А как же!
— Прекратите!
— Не прекращу! На закате поднимемся на чердак и я покажу место, где в это время открывается проход в неизведанное: сверху отлично видно.
— Там можно увидеть только Фонтанку.
— И что? Это вы видите Фонтанку, а они приходят поболтать со сфинксами и на вечерней заре пьют воду.
— Бедняги! Они же отравятся...
— Щас вам! Единорогу достаточно только посмотреть на сильнейший яд, чтобы его обезвредить. Стоит им дотронуться до воды, как она становится хрустально чистой. А потом из речных глубин появляются морские кони — гиппокампы — и резвятся среди розовых от солнца волн. Знаете как красиво!
— Н-не знаю...
Я взволновалась, а Василий выглядел абсолютно спокойным, никакой сумасшедшинки в глазах. Возможно, он просто притворяется? Но нет! Он смотрел на меня с искренним сожалением — как на упрямое и глупое дитя.
— В знании-то все и дело! Вот вы, женщина очень образованная и начитанная, что видно невооруженным глазом, о некоторых сферах вообще понятия не имеете! А я знаю, видел много раз, так что поверьте на слово.
— Отчего не поверить? По крайней мере, поэтично.
— Не в поэтике дело! Я тут старую подшивку газет нашел за 34-й год — так там написано: когда дорогу строили, отрыли
— Выходит, храм здесь не просто так поставили?
— А храмы просто так не ставят: место это особенное. — Он кивнул на картины: — Я, кстати, везде тут был, рисовал с натуры, можно сказать.
— И в Эдеме?!
— Около Эдема, когда ночью на монастырском газоне помирал. Помните, я рассказывал, как бился цинем с отморозками в усадьбе? А потом всю ночь солнечный Эдем видел, поэтому и не замерз.
Я растерянно молчала.
— Да не переживай так, мать! Каждый видит то, что хочет. Пошли лучше в кабинет-гостиную, чая попьем с куличами.
— У вас и кабинет есть?
— Конечно! Себя нужно уважать. Я художник и реставратор — мне нужно место для раздумий. Или я преувеличиваю?
— Нет, не возражаю, все так.
Кабинет находился этажом ниже: небольшая прямоугольная комната с круглым старинным столом; чашки и блюдечки дешевенькие и современные, но безукоризненно чистые — видно, что куплены в магазине, а не на помойке найдены; полки и скатерть были икеевские, зато чайник с лебединым носиком гордо седлал примус, как в довоенных фильмах. А больше всего удивляло количество книг, папок и связок каких-то газет и журналов, которые валялись на полках и рядом.
— Садись! — Василий заботливо пододвинул легкий пластмассовый стул, похожий на стулья в кафе.
— Сколько всего... Сколько у вас здесь книг!
— Ну, Интернета у меня нет, а вечерами приходится себя занимать. Вот с песиком ходим-бродим, подбираем книжечки-журнальчики, даем приют сиротам. Месяц назад почти всего Брокгауза нашли. Переплеты из настоящей кожи. Треха хотел погрызть — да, мой мальчик? — я отобрал. Сейчас очень много книг выбрасывают: люди внезапно поняли, что это не только источник знаний, но в первую очередь источник библиотечной пыли. Воздух забирают...
Он задумчиво погладил бороду.
— А у меня здесь воздуха много, аллергией мы с Трехой не страдаем и используем печатную продукцию по прямому назначению — читаем и наслаждаемся. Так что считайте меня еще и библиофилом.
Он очень старательно ухаживал за мной: развлекал разговорами, энергично звенел соском медного умывальника, помогая мыть руки. Потом красиво расставил чайную посуду, разрезал кулич, развернул шоколадку, выложил белую горку пасхи. Последней в пакете была найдена бутылка кагора. Василий извлек ее на свет, склонив по-вороньи голову набок, осмотрел находку, держа за длинное горлышко, с нежностью взвесил в руке, блеснул карим глазом и убрал за книги.
— Эх, с глаз долой — из сердца вон! Не буду: запойный я, Анна Александровна, могу праздник испортить.
Но я уже не боялась и, глядя на довольного спасенного Треху, свято верила в порядочность его хозяина. Однако поддеть все-таки хотелось.
— Боитесь выпить и встать на путь грязных сексуальных домогательств?
— Так я с него никогда не сходил, матушка, зачем для этого пить? Это мой путь по жизни, я всегда готов. Только путь этот не грязный, а полный веселья и радостных сюрпризов, уж поверь старому секс-инструктору.