Записки русского интеллигента
Шрифт:
А в институте я занимался различными акустическими измерениями при помощи моего портативного фонометра {286} . Результаты вошли позже в мою диссертацию. Когда мне нужно было наблюдать два фонометра одновременно, то вторыми наблюдателями были моя Катёнушка и Коля Машковцев. Надо сказать, что исследование звукового поля в литературе до моей диссертации никогда не описывалось. Измерения проводились в громадном зале Физического института (наверху) – «семинарие» (теперь этого зала нет: помещение перегорожено).
286
Фонометр – прибор, состоящий из подвешенного к кварцевой нити длиной около 300 мм прямоугольного зеркальца 3 x 15 мм с алюминиевой лопаткой внизу для успокоения колебаний. Для защиты от случайных воздушных потоков подвижная система прибора была окружена цилиндрической оболочкой из тонкого чёрного тюля. Установка крепилась на высокой стойке с установочными винтами. Современным исследователям, работающим над акустическими измерениями, фонометр Лебедева-Зёрнова известен как «диск Рэлея».
Я немного забежал вперёд, а надо вернуться к лету 1908 года. Лето мы, конечно, проводили в Дубне. Митюня начал ходить. В конце июня мы с Катёной отправились в гости к Василию Борисовичу, её отцу. Он служил
В день возвращения в Москву Пётр Николаевич позвонил мне вечером по телефону и без всякого вступления сказал:
– Владимир Дмитриевич, хотите быть профессором? Я чуть не сел на пол.
– Пётр Николаевич, конечно, хочу. Вы ведь знаете, что я всё делаю для того, чтобы стать профессором.
– Ну, так отлично. Я рекомендовал вас на кафедру в Варшавский университет. Заходите завтра ко мне, потолкуем.
У меня точно крылья выросли. Правда, диссертация ещё не защищена, но готова. Для получения профессуры в Варшавском университете не требовалось степени доктора, как это необходимо в Московском университете, и степень магистра давала уже полное право получить кафедру. На другой день я отправился к моему учителю. Оказалось, что у Петра Николаевича был декан физико-математического факультета Варшавского университета и просил его рекомендовать на кафедру одного из своих учеников {287} . Какова же была моя гордость, что Пётр Николаевич рекомендовал именно меня! Мне было всего 30 лет! Получить кафедру в таком возрасте?! Вот когда исполнялось предсказание Бредихина, который рекомендовал мне заняться физикой.
287
Деканом физико-математического факультета Варшавского университета в это время был профессор Павел Иванович Митрофанов (1857–1920). Однако в августе 1908 года лабораторию П. Н. Лебедева, вопреки утверждению Зёрнова, посетил и справлялся о возможных кандидатах на варшавскую кафедру не декан, а попечитель Варшавского учебного округа Владимир Иванович Беляев (1855–1911). Откликаясь на просьбу последнего, Лебедев 23 сентября 1908 года писал:
«Многоуважаемый Владимир Иванович!
В конце августа я имел удовольствие видеть Вас в своей лаборатории и беседовать с Вами о возможных кандидатах на кафедру физики в Варшавском Университете. В настоящее время я имею возможность рекомендовать очень подходящего кандидата Владимира Дмитриевича Зёрнова (сына Декана нашего Медицинского факультета), который на днях оканчивает магистерские экзамены, имеет готовую диссертацию и к декабрю может быть магистром. В. Д. Зёрнов уже студентом начал работать у меня, за сделанное им исследование по акустике получил премию Мошнина и, получив место лаборанта при нашем институте – где он из личного опыта ознакомился с руководством занятиями студентов, – он не оставлял своих научных работ. В. Д. Зёрнов часто выступал референтом в наших физических коллоквиях и невольно обращал на себя внимание как очень хороший лектор: он спокойно, ясно и интересно говорит, что Вам могут подтвердить все слышавшие его на Менделеевском Съезде.
Я буду премного благодарен Вам, если Вы сообщите мне, считаете ли Вы желательным, чтобы В. Д. Зёрнов официально выступил кандидатом, и указали бы мне форму, в которой это можно было бы сделать.
Примите уверения в совершенном почтении. П. Лебедев» (Научная переписка П. Н. Лебедева. М., 1990. (Научное наследство; Т. 15). С. 286).
Из разговора с Лебедевым я также узнал, что у варшавцев есть кандидат на кафедру экспериментальной физики – человек значительно старше меня, профессор Сельскохозяйственного института в Новой Александрии (тоже Польша) – фамилия его Мышкин, а мне предлагалась вторая кафедра, связанная с метеорологией. Однако Пётр Николаевич выступил против кандидатуры Мышкина, считая его никуда негодным физиком {288} . Мышкин на основании каких-то недостоверных наблюдений утверждал, например, что космическое пространство обладает дисперсией. Пётр Николаевич приходил в ярость от такого утверждения и называл Мышкина либо невеждой, либо недобросовестным человеком {289} . Он сказал декану (кажется, его фамилия была Белянкин {290} ), что его ученик должен или занимать основную кафедру, или, во всяком случае, иметь свою лабораторию и ни в коей мере не быть связанным с Мышкиным. Пётр Николаевич «предписал» и мне вести переписку с деканом в том же смысле. Конечно, мой пыл этим обстоятельством был несколько ослаблен, но всё же я начал переписку с деканом. Мы с папой, однако, решили, что особенно торопиться не стоит – прежде всего надо защитить диссертацию.
288
Характеризуя этого «физика», П. Н. Лебедев в письме к Б. Б. Голицыну от 19 декабря 1909 года писал:
«Я не знаю, известна ли Вам деятельность этого зловредного фрукта, но мне от души было досадно, что хитроумный Орест [Данилович Хвольсон], дипломатически сославшийся на внезапное нездоровье, передал Вам председательство на время „сообщения“ Г[осподи]на Мышкина: Мышкин очень ловко околпачил Клоссовского (которого большие заслуги в области устройства Метеорологии и одновременное полное непонимание физики я себе вполне ясно представляю) и через Клоссовского, очевидно, попал в милость к Рыкачёву.
Дело в том, что Г[осподи]на Мышкина маститый Ив. Ив. Боргман провёл в магистры, как говорит легенда, не за абсолютно неприличную и бессмысленную диссертацию, а по доброте, потому что Г[осподи]ну Мышкину без этого не дали бы места в Новой Александрии. Я не берусь судить, была ли тут доброта или тупое непонимание разницы между работой по физике и просто ерундой – но факт налицо и, как кажется, Ив. Ив. теперь не особенно гордится тем, что был восприемником диссертации.
Потом Г[осподи]ну Мышкину нужна была докторская диссертация. Он сделал две попытки в этом направлении – и Г[осподи]ну Мышкину оставалось бы только найти доброго дубину-оппонента, чтобы пролезть в доктора, – а это при большом количестве вакантных кафедр по физике выгодно – но я устроил ему препону в виде двух небольших, но достаточно убедительных заметок. […] Теперь Г[осподи]н Мышкин, очевидно, околпачивает метеорологов и поэтому пути хочет пролезть. Когда я прочитал, что Г[осподи]н Мышкин состоит членом магнитной Комиссии при Академии Наук, то я был в одинаковой мере и изумлён и его ловкостью – и «неосторожностью» Академии и хотел бы обратить Ваше внимание на это обстоятельство. Не думаю, чтобы Г[осподи]н Мышкин был полезен Академии, но Академия будет
Мне всегда ужасно противно выступать в печати с „опровержением“ разных прохвостов, но я знаю, что махнуть на это рукой и плюнуть я не имею права в интересах дела: если не мешать прохвостам, то они задушат у нас физику: они не только собой будут затыкать кафедры и сознательно или бессознательно губить молодежь – но и в наследники себе пустят только эквивалентную себе сволочь. Я это хорошо знаю: насмотрелся! С меня довольно!» (Научная переписка П. Н. Лебедева… С. 304–305).
289
«Его [Лебедева. – В. С.] решительный отказ (1905–1909 г.) признать дисперсию света в мировом пространстве впоследствии полностью оправдался» (Аркадьев В. П. Н. Лебедев. Апрель 1946 г. Машинопись. Л. 5 // Коллекция В. А. Соломонова).
290
Ошибка; см.: коммент. 234.
В те времена диссертацию полагалось отпечатать типографским способом, и даже оттиски выставить на витринах книжных магазинов. Декан из Варшавы, в сущности, не требовал даже защищённой диссертации и соглашался на условия особой лаборатории, да, по-видимому, и кандидатура Мышкина не была особенно сильна. Он в Варшаву так и не попал {291} . Может, мнение Петра Николаевича сыграло свою роль.
Первый Менделеевский съезд. Защита диссертации
291
На вакантную должность профессора кафедры физики Варшавского университета, вместо отказавшегося от неё В. Д. Зёрнова, в 1909 году был назначен другой ученик П. Н. Лебедева – Андрей Робертович Колли (1874–1918).
Разрешение печатать диссертацию давал факультет. Такое разрешение (собственно, не разрешение, а постановление о напечатании) под влиянием рекомендации П. Н. Лебедева получить было легко. Папа познакомил меня с хозяином типографии Лисснера и Собко {292} , где он всегда печатал своё знаменитое руководство по анатомии. Помню, как выбирал я шрифт. Фотография «Ренар» {293} делала фотокопию с фотографии, изображавшей мой портативный фонометр. Там же делали цинковые клише чертежей. Печатали тогда быстро.
292
Московская «Типография Г. Лисснера и Д. Собко» (Воздвиженка, Крестовоздвиженский пер., дом Лисснера).
293
Речь идёт об известном московском фотосалоне, владельцем и мастером-фотографом которого был Отто Ренар (Газетный пер., дом баронессы фон Шеппинг, напротив частного театра).
Но прежде расскажу о первом Менделеевском съезде {294} , на который Пётр Николаевич посылал с докладами трёх своих учеников: П. Н. Лазарева, Т. П. Кравца и меня. Сам Пётр Николаевич на съезд не поехал, но к нашим выступлениям относился очень внимательно. Свои доклады мы репетировали перед Лебедевым. Он следил по часам, сколько длится каждый доклад. Репетиций было две. Эксперименты и демонстрации проделывались в точности так, как мы должны были делать на съезде. Лебедев требовал все приспособления взять с собой, чтобы ни в чём не нуждаться и ничего не спрашивать у хозяев.
294
I Менделеевский съезд проходил в Петербурге 20–30 декабря 1907 года.
Для школы Лебедева отвели особое заседание съезда. Большая физическая аудитория была заполнена до отказа. В нашем лице аудитория приветствовала всю школу Лебедева и его самого. Когда я, рассказавши всё по порядку, в заключение демонстрировал в действии свой фонометр и, вставши на расстоянии метра от него, громким голосом пропел гласную «а», зайчик по шкале отклонился апериодично и держался, пока я пел, в отклонённом положении, измеряя таким образом силу звука моего голоса. Аудитория, без преувеличения, покрыла моё своеобразное певческое выступление бурными аплодисментами.
На съезде я был недолго. Слушал доклад Сванте Аррениуса и патриарха русской химии Н. Н. Бекетова, который делал доклад по вопросам использования законов мировой энергии. Я спешил домой, так как Катёна себя плохо чувствовала.
С осени 1908 года я уже не занимался со студентами в практикуме, в гимназии уроки физики тоже передал – ученику Лебедева Лисицыну, оставив себе только преподавание космографии, да ездил на уроки к Харитоненкам.
В начале 1909 года Митюня захворал воспалением лёгких. Лечил его профессор Филиппов, очень хороший врач, но вид у него был чрезвычайно мрачный. Его посещения как-то не вселяли надежды на благополучный исход болезни, и я так боялся за Митюшу, что иногда готов был плакать. Но, слава Богу, Митюня начал понемногу поправляться.
Для такого торжественного случая, как защита диссертации, я сшил себе новый фрак. Старый фрак, который был сшит после окончания университета и в котором я венчался, был ещё хорош, но мне он стал узок. Новый фрак шил мне «университетский» портной Иван Михайлович Михайлов: он обшивал очень многих университетских профессоров [21] .
Диссертация была написана в стиле, какой требовал Лебедев: ничего лишнего, изложение по возможности краткое, только то, что важно специалисту {295} . Поэтому число страниц получилось небольшое. Но и тогда, как в особенности теперь, некоторые оппоненты требовали, чтобы диссертация имела много страниц, чтобы были описаны все эксперименты, чтобы была подробно изложена история вопроса и так далее. К таким оппонентам относился и профессор А. П. Соколов. Отзыв официальных оппонентов в моё время не был известен диссертанту до защиты, и следовало быть готовым к любым возражениям и умело их парировать. Официальными оппонентами у меня были профессора Н. А. Умов и А. П. Соколов.
21
Фрак дожил до войны 1941 года, хотя я уже давно не носил его. Брюки я продал ещё раньше за сто с лишним рублей. За фрак тогда давали всего тридцать рублей и я, по связанным с ним воспоминаниям, жалел продать его за такую бросовую цену. Но потом, когда деньги ещё более обесценились, я всё же продал его также за сто рублей. – Прим. В. Д. Зёрнова.
295
Стремление П. Н. Лебедева к достижению предельной ясности и краткости в научном исследовании – требование, одинаково предъявляемое как к себе лично, так и к своим ученикам. На это обращалось внимание и в надписи-напутствии, сделанном им на оттиске первой печатной работы В. Д. Зёрнова (см. ВИЕТ. 2004. № 4. С. 145–146).