Заре навстречу
Шрифт:
— Осип Давидович, — напомнил о себе Тима, — я же за брошюрами пришел.
— Ах, ты еще здесь, темный человек! — притворился удивленным Изаксоы и спросил высокомерно: — Позвольте узнать, зачем вам литература, когда вы так далеки от нее?
— Это не мне, а рабочим, — объяснил Тима.
— Рабочим, да? Им это интересно. А тебе больше нравится играть в чух-павар на улице, чем читать книги? — иронизировал Осип Давыдович, вытаскивая из-под верстака зашитые в рогожу тючки.
Уложив брошюры в сапки и обвязав их толстой веревкой, чтобы по дороге не вывалились, Тима вернулся в типографию
— Оспп Давыдович, я же уезжаю, — и прибавил трагическим голосом: Насовсем.
Осип Давыдовнч встал, вытер руки о халат, взял Тиму за щеки, долго смотрел ему в лицо добрыми усталыми глазами, наклонился, поцеловал в лоб. Потом вдруг ни с того ни с сего рассердился, замахал руками и закричал:
— Ну и ступай, ступай! Мне нельзя сейчас расстраиваться. Надо работать, а когда дрожат руки, какая это работа!
Когда Тима уже был в дверях, Осип Давыдович снова крикнул:
— Завидую! Вместо городишки, набитого мещанами, ты увидишь настоящий пролетариат, гордость рабочего класса — шахтеров, — и еще раз произнес дребезжащим голосом: — Завидую!
Тима вез санки, нагруженные тючками с брошюрками, и размышлял над словами Пзаксона. Почему Осип Давыдович так нехорошо отозвался о городе, который Тима любил и которым гордился? Ну, пускай нет водопровода и канализации. Ну и что ж? Зато есть пожарная калапча.
Нет каменного театра? Зато построили Народный из досок. Правда, папа говорил, что этот театр похож на сарай, а ложи в нем — как стойла. Но зато много места, и когда устраивают сеансы синематографа, то в середине картины пускают всех, у кою пет билетов. Раньше, при царе, з синематографе «Фурор» специальный человек читал публике надписи. А теперь все сами их вслух читают, — значит, выучились и обходятся без специального человека.
И Клуб просвещения есть. В отстроенном военнопленными Доме общества содействия физическому воспитанию Косначев открыл Народную художественную академию.
Возле всех советских учреждений заборы побелили известью, и каждое воскресенье студенты Художественной академии рисуют на заборах карикатуры на мировую буржуазию.
Да мало ли хорошего, замечательного в его городе!
Разве всё перечислишь? А вот на шахтах, там, наверное, ничего нет. Живут в землянках, хуже чем на заднем дворе в Банном переулке. И весь день сидят под землей и только откалывают уголь кирками. А когда вылезут наружу, уже ночь.
"И потом, что значит: мещанский город? Конечно, не всем тут Советская власть нравится, особенно тем, кто при царе хорошо жил. Потом понаехали всякие, кто из России от революции бежал. Но у нас тоже свой пролетариат есть, и не хуже их, шахтерского, — обиженно думал Тима. — Рабочие с затона — раз, кирпичники — два, с лесопилки — три, пимокаты да всякие промысловые — четыре… Да мало ли! Революцию-то они в городе делали.
И не хуже, чем у других, получилось". Нечего завидовать, что Тима уезжает на рудники, пожалеть его надо!
Сколько у него тут товарищей всяких, друзей, и никогда он их больше не увидит, никогда!
И Тима так расстроился, что стал шмурыгать носом от волнения.
Дыхание весны ощущалось уже во всем. Снег потемнел, запекся стеклянной коркой. С крыш свисали остроконечные сосульки.
В конном дворе готовили подводы для обоза Сапожковых.
На сани поставили телеги со снятыми колесами. Соорудили из бересты будки, чтобы в дороге, если пойдет снег с дождем, было где прятаться. С полозьев саней содрали железные полосы, потому что сани придется бросить посреди дороги и дальше ехать в телегах, а железа в городе не хватает и из него можно сделать чтонибудь нужное.
Хрулев озабоченно говорил Тиме:
— В самый распуток едете. В такое время ямщики и те дома сидели. Каждая падь — море-океан. Искупаться вместе с конями можно.
Лошадей, предназначенных для обоза, Хрулев велел освободить от работы и даже приказал, кроме сена, выдавать им овес.
Теперь Хрулев был самым главным в транспортной конторе.
За то, что контора свезла хлеб для четырех железнодорожных составов, отправленных в Россию, Совет дал ей красное знамя. Оно стояло у Хрулева в сторожке.
Ветеринар Синеоков работал в конторе, но получал в четыре раза больше жалованья, чем Хрулев, потому что он беспартийный, а если бы был партийный, то получал столько же, сколько папа, мама, Рыжиков, Вптол и все другие коммунисты. Тиме очень хотелось, чтобы Хрулев дал для обоза Ваську, но Хрулев сказал:
— Кони должны быть как звери и хоть вплавь, а обязаны вынести возки из затопленных падей, а у Васьки и характера нет, да и слабый он.
Всю упряжь Хрулев проверял сам, дергая изо всех сил в разные стороны сыромятные ремни.
В конторе рабочие тоже с большим уважением отзывались о шахтерах, к которым поедет Тима.
— Стойче шахтерского народа на свете нет. Самая кость рабочего класса, — говорили они.
А Коля Светличный рассказал:
— На них в девятьсот пятом казаки с пиками бросились, а те обушками как начали махать, так пики, словно жерди, во все стороны полетели. Побили казаков… А казнили шахтеров после так: поставят спиной к стволу шахты и со штыком на них. Шахтер зажмурится, закричит: "Да здравствует революция!" — и прыгает, как в пропасть, в ствол… Не желали, значит, позволить себя заколоть.
Перед самым отъездом выяснилось, что у мамы совсем изодралась беличья шубка, и Тнма вызвался снести ее к скорняку Мустафе Мурзаеву, которому когда-то Витол отдавал Тиму "на сохранение".
Мурзаевы встретили Тиму радостно. Зиха не спускала с него глаз, но Тима был озабочен маминой шубой и вовсе не думал о Зихе. Дернув его за рукав, она спросила сердито:
— У тебя не болит больше палец?
— Какой палец? — удивился Тима.
Зиха грустно посмотрела Тиме в глаза, и вдруг он почувствовал, что у него горят уши. Он вспомнил, как Зиха надрезала себе и ему палец, и когда они помазались капельками крови, шепнула дрожащим голосом: