Заре навстречу
Шрифт:
— Ну что ж, — сказал папа грустно. — Аргумент существенный.
Мама скороговоркой начала объяснять, что где лежит в их узлах, вытащила свою корзинку, наклонилась, поцеловала папу в усы, потом Тиму в обе щеки и, приказав ни в коем случае не ходить в сырых валенках, а если промокнут, то запасные шерстяные носки засунуты у папы в карман полушубка, села рядом с Рыжиковым в дровни, повернулась, сняла варежку и долго махала рукой.
За городом началась широкая пустынная еланъ. Занесенные снегом пнп торчали, словно кочки в белом болоте.
Дула весенняя
Папа вздохнул, поежился сиротливо:
— Вот, Тимофей, опять остались мы с тобой одни.
Тима шмурыгпул носом и сказал сердито:
— Ты сам ыаму отпустил, ты! — и неожиданно для самого себя заплакал, уткнулся лицом папе в колени и, вдыхая кислый запах карболки, признался с глубоким раскаянием: — А я еще Нинку Савич в глаз поцеловал, а это из-за ее отца маму забрал Рыжиков. Небось Георгий Семенович Рыжикова не боится, а ты испугачся и отпустил маму.
Папа отстранился от Тимы, поднял его лицо за подбородок, повернул к себе.
— Запомни навсегда, — сказал он, сурово глядя Тиме в глаза. — Партии не боятся, в ней не служат. Ей отдают свою жизнь, не щадя себя, для того чтобы жизнь всех людей стала хорошей.
— Но Рыжиков вовсе не партия, — попробовал защититься Тима. — Партия это же много людей.
— Много людей… Нет, много людей — ото еще не партия. Вот когда много людей, одинаково убежденных, действуют как одно целое и в большом и в малом, тогда это партия, — и добавил уже не так сердито: — Вот мама и поступила как полагается коммунистке, хотя ей очень хотелось ехать с нами, — и, погладив Тиму по плечу, пообещал: — Потому, что все большевики действуют, как один, у пас очень сильная партия, и ты увидишь потом настоящий социализм, — и сухо произнес: — А то, что сделал Савич, бесчестно по отношению к партии.
— А зачем вы его туда брали?
— Ну, это не твоего ума дело, — и пообещал угрюмо: — Партия такого не прощает.
Лицо у папы снова стало суровым, но теперь не из-за Тимы, а из-за Савича. Тима, уважительно глядя на папу, спросил озабоченно:
— А револьвер ты не забыл?
Папа осторожно похлопал себя по карманам и сказал:
— Нет, здесь. А что?
— Просто так, — сказал Тима. — В волков пострелять или еще в кого-нибудь.
И Тима стал глядеть вперед, туда, где темным зазубренным хребтом вставала за еланью тайга.
Скоро они въехали в тайгу, и к вечерним сумеркам прибавилась угрюмая тень деревьев. Обоз шел лесной дорогой, словно по дну глубокого ущелья, и вершины черных бесхвойных лиственниц глухо скрежетали, будто кованными из железа ветвями.
Мрак становился все более мохнатым, густым, и Тнмо казалось, что это не деревья шумят, а угрюмо сопит темнота. Он то засыпал, то просыпался, положив голову папе на колени, и видел белую луну, которая то висела над его лицом, то вползала в толстые тучи, словно для того, чтобы погреться в них.
Потом
Рядом с санями по снегу бежал на лыжах лесник и весело кричал Карталову:
— У Кривой пади гляди в оба: топко! Там ключи горячие и зимой болотит, а сейчас еще шибче развезло.
Если гатить будете, так молодняк не трогайте, — пригрозил: — У меня декрет из волости: кто народный лес губить станет — хватать и, значит, к Советской власти представлять. Вертаться обратно будешь, проверю.
Карталов сердито бормотал:
— Наплодили проверятелей, каждый сучок теперь себя властью почитает. И свирепо закричал на коней, чтобы обогнать невзлюбпвшегося ему молодого, недавно назначенного лесника.
Снова тянулась таежная многоверстная чаща бора.
Когда обоз ехал горными невысокими кряжами с обнаженными от весеннего солнца и ветра обрывами, Пыжов порой соскакивал с саней и с молотком и берестяной кошелкой бежал к каменной осыпи, торопливо рылся в ней, хватал камни с такой жадностью, как будто это были грибы. Усаживаясь в сани, он раскладывал камни и начинал разбивать их молотком, словно надеялся найти внутри что-то очень нужное и дорогое.
Асмолов перешел в розвальни к папе и сказал, как бы извиняясь:
— Тоскливо, знаете, в одиночестве ехать.
Тима спросил удивленно:
— Так с вами же возчик и Коля Светличный?
Асмолов, не отвечая Тиме, объяснил папе:
— Приятно все-таки: есть возможность поговорить с интеллигентным человеком.
Папа вопросительно поднял брови, но ничего не ответил.
Поудобнее усаживаясь в санях и даже несколько потеснив папу, Асмолов произнес благодушно:
— Если позволите, Петр Григорьевич, один откровенный вопрос в расчете на столь же откровенный ответ: вы мне верите?
— Безусловно!
— Но почему?
— Потому что вы талантливый человек, а истинные таланты не могут не быть с революцией.
— Допустим, — полусогласился Асмолов и, сморщив красивое, холеное лицо, сказал: — Еще один, возможно обидный, вопрос. А если бы я оказался вашим политическим врагом?
Папа внимательно, словно незнакомого пациента, оглядел Асмолова и сказал, прищурившись:
— В таком случае инженерное творчество будет столь же враждебно вам, как и вы революции, а это серьезные противники, и они вас не пощадят.
— Благодарю за откровенность, — поклонился Асмолов.
Папа повторил горячо:
— Ведь вы действительно талантливый человек!
— А вы беспощадный!
— Не я, логика, — сказал папа.
Асмолов помолчал, потом заговорил раздраженно:
— Во время русско-японской войны не хватило угля для нашего флота. Во Владивостокском порту запросили Петербург и получили предписание: "Пополнить все недостающее количество кардифским углем". Чудовищно покупать уголь у англичан, когда Сибирь столь им богата.