Заре навстречу
Шрифт:
— Теперь мы с тобой навсегда кунаки, да?
А он про это забыл, совсем забыл. Вот тебе и кунак!
Ах, как нехорошо получилось!
Бабка развернула мамину шубу и, морщась, сокрушенно покачала головой:
— Плохой, старый вещь.
— Пожалуйста, — попросил Тима, — будьте добреньки, а то мы уезжаем насовсем, и маме будет холодно ехать.
Попросите Мустафу.
Бабка посмотрела на Тиму ореховыми глазами и произнесла важно:
— Мустафа теперь мехом не занимается.
— А что же он делает?
— Он большой начальник, — сказала бабка. — Ездит
— Так как же быть?
Бабка снова тщательно осмотрела мамину шубу, растопырила ее на руках, сказала еще раз:
— Плохой вещь, — потом, бросив в угол, заявила, отряхивая с себя линяющую беличью шерсть: — Ничего, сделаем, — и, подав Тиме сухую сильную, оплетенную тонкими желтыми ремешками мускулов руку, успокоила: — Ступай, все будет как надо.
Но Тиме не хотелось уходить, и он все искал глазами Зиху, надеясь, что она проводит его до калитки и тогда оп все объяснит ей.
Тима сказал громко, глядя на занавеску, отделяющую женскую половину комнаты:
— Насовсем уезжаю, — подумал и добавил: — Я ведь не только шубу починить, я проститься тоже пришел.
— Ну и хорошо, — равнодушно сказала бабка. — Прощай, пожалуйста.
Тима постоял посреди комнаты, вздохнул, понурился и побрел к выходу. У двери оглянулся на занавеску. Занавеска колыхнулась, и Тима заметил, как в складках материи исчезла маленькая рука с тоненькими пальцами, такими сильными и проворными, — они когда-то ловко хватали для Тимы с большого горячего медного подноса самые вкусные, обжигающие куски маханины. И опять в сердце Тимы вкралась жгучая тоска расставания, расставания с прежней жпзнью, в которой было столько хорошего. Видно, Тима как-то не совсем сумел еще понять и оцепить это хорошее. Вот он, по правде говоря, совсем позабыл про Зиху. А с какой радостью он принял когдато заботливую дружбу Мурзаевых и как легко позабыл об этом! И если бы по мамина шуба, он даже не пришел бы к ним! Ах, как нехорошо, как стыдно!
Тима уходил из Заозерья, где жила татарская бедпота, негодуя на себя. Перед его глазами все время стояло смуглое, словно кедровый орешек, лицо Зихи с длинными, печально вопрошающими глазами. Какой палец он тогда падрезал? Тима снял рукавицу и стал рассматривать кончики пальцев. Но ни на одном не осталось даже следа от шрама, даже самой незаметной белой полоски. Значит, нет ничего на память о Зихе, ничего…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
И вот наступил этот и горестный и радостный день отъезда.
Ямщик Карталов, коротконогий, короткорукий, с толстоп шеей, повязанной чистым полотенцем, и широченной выпуклой спиной, упираясь ладонями в бок коня, вдруг почти без усилия пошатнул его и сказал небрежно:
— Хлипкий. А с чего? Солому жрал — с этого. — Задирая губу коню, поглядел в пасть. Определил: — Четырехлеток. А глаз у него унылый. Печальный конь. А конь без стати — корова. — Сердито потолкал носком валенка в брюхо: — Распузился, — и пообещал: — Ничего, я ему жизни дам.
— В транспортной конторе
Карталов поглядел на Тиму через плечо и ничего не ответил. Тяжело ступая, он подошел к пристяжному коню, долго озабоченно осматривал его, потом задрал поддевку, выпул из кармана складной нож, собрал в складку кожу на плече коня и проткнул ее ножом.
— Вы что делаете? — закричал отчаянным голосом Тима.
Карталов набрал в горсть снега, вымыл им руки, вытер о подол поддевки, потом отрезал прядь конского хвоста, быстро сплел из нее косичку, продел сквозь разрез в коже, завязал узлом и затянул узел зубами. Оглядев с удовольствием свою работу, снова вымыл снегом руки.
Затем пояснил:
— А это, милок, называется «заволока». Ею, значит, оттягивают боль и кровь с другого поврежденного, хворого места.
— Папа, — взмолился Тима, — смотри, что он с конем сделал!
Папа подошел, взглянул, задумался и произнес неуверенно:
— Я не сведущ в ветеринарии, но, в сущности, такой способ лечения возможен. Нечто подобное применяется в китайской медицине путем уколов и прижиганий трутом. — Он спросил Карта лова: — Вы обнаружили у лошади заболевание?
Карталов громко высморкался и сказал смущенно:
— Пухлец. — И ткнул пальцем в холку коню.
Папа снял очки, наклонился и заявил:
— Явная опухоль вследствие воспалительного процесса. Но не могу судить о методе лечения. — Потрогал осторожно пальцем волосяную петлю, продетую под кожу коня, и посочувствовал: — Все-таки это очень болезненно.
— Ничего, — почему-то обрадовался Карталов и успокоил: — А так конь надежный. Видали, грудка-то!
Когда папа отошел, Карталов спросил Тиму:
— Твой? — и тут же одобрил: — Уважительно с человеком разговаривает.
Тиме казалось, что папа поступает неправильно, одинаково разговаривая со всеми людьми, словно все они знают то, что знает и папа. Например, услышав от когото, что Хрулев — мастер по обжигу кирпичей, папа стал длинно рассказывать ему, что древние русские мастера добавляли в кирпич белок, а египтяне — творог, и от этого стены из такого кирпича сохранялись многие сотни лет.
Хрулев слушал, насупившись, и, казалось, только из вежливости кивал головой. Но потом, когда папа пошел посмотреть, как увязали его корзину с книгами, Хрулев оглядел рабочих, с недоумением слушавших папу, и спросил высокомерно:
— Слыхали? Паш, партийный. Сколько всего знает, а?
Не при себе держит, для людей книжки-то читал, не для себя, — и пригрозил Карта лову: — Какого человека тебе доверяем! Смотри! В случае чего, башку отверну.
— Понятно, — без всякой обиды согласился Карталов и добавил задумчиво, оглянувшись на Тиму: — Умственный.
Тиме было очень приятно слышать такое про папу.
Выходит, то, что папа всегда одинаковый со всеми, — очень хорошо и вызывает не насмешку, а одобрение. А вот сам Тима, помогая запрягать коней, старался говорить натужливым, низким голосом и грубо, по-извозчичьи ругал коня, когда тот пучил брюхо, не давая затягивать подпругу.