Заре навстречу
Шрифт:
У стен левого притвора были сооружены деревянные настилы, на которых лежали каменные топоры, кремневые наконечники стрел, иглы из рыбьей кости, скребки из кварца и груды почерневших глиняных черепков. Солдат в бурой шинели без хлястика, в обожженной с одного бока папахе, тыча в черепки рукой, на которой было только два пальца, говорил внушительно:
— Видал, до чего народ трудящийся довели буржуито? На фронт все железо согнали, а мужику что? Вот и сшивай одежду рыбьей костью али руби дрова камнем, — и угрюмо сипел: — Понятно, значит, в какую жизнь
На правом притворе на таких же стеллажах стояли чучела зверей и в стеклянных коробках были наколоты всякие насекомые: жуки, бабочки, гусеницы.
— Это к чему же зверюшек сюда нанесли сушеных-то?
— Для науки.
— Гляди, лягушка в банке. Тьфу, пакость!
За дощатыми перегородками, не доходящими до потолка, размещались художественные студии Клуба просвещения. Сюда Косначев привлек людей, которых раньше в городе считали чем-то вроде чудаков.
Студией живописи руководил Иннокентий Пантелеевич Апостолов, бывший учитель рисования в гимназии, уволенный в свое время за то, что на урок привел швейцара и, велев ему раздеться, предложил рисовать ученикам голую натуру. Приглашая посетителей клуба испытать свои способности в живописи, он обнадеживающе го-"
ворил:
— Мастерством рисования при настойчивости может ов та деть каждый, ибо в природе каждого человека заключат склонность к воспроизведению предметов. Основа любого труда состоит в этом. Искусство требует воображения, но не фантазии. Фантазия отличается от воображения тем, что ока обращена к не существующим в природе предметам. Воображение же только одухотворяет существующее.
Получив от Апостолова по куску бумаги, ребята сели рисовать стоящий на возвышении гипсовый куб. Чтобы зарекомендовать себя с лучшей стороны, они, кроме квадрата, нарисовали еще многое от себя: Тима — лошадь, Петька пароход с дымящейся трубой, Костя — винтовку и саблю, Кешка — цветок.
Подходя к каждому, Апостолов молчаливо следил за их трудами. Потом собрал листы и сказал:
— Я вижу, вам всем очень хочется стать художниками. Но я вас просил нарисовать только куб. Вы поступили недисциплинированно. Когда человек учится, он должен уметь подчиняться, а когда он владеет искусством, он будет подчинять себе других.
Ботом Апостолов пришпилил к стене бумагу, угольным карандашом нарисовал на ней квадрат, сделал несколько штрихов, и вдруг на бумаге появился увесистый куб.
— Вот, — сказал Апостолов, — видите? Вы думали, рисовать кубик скучно, неинтересно. Но когда вы сообщаете ему полное ощущение объема, это же чудо! Значит, давате начнем снова.
Тима почти каждый вечер ходил в Клуб просвещения на занятия в художественной студни. Но Косначев мобплпооБал Апсстолова рисовать плакаты и лозунги в тппогрофич газеты "Революционное знамя". Вместо Апостолсва стала вести занятия какая-то барышня в розовой кофточке, туго перетянутая в талин черным кожаным ремнем с большой медной овальной пряжкой. Она не рассказываю ничего интересного, а только все
— Вы, молодой человек, столько у меня времени отняли, а мне важно прививать эстетические вкусы самым простым рабочим. Пиепко об этом меня просил товарищ Косначев. И если вы даже научитесь рисовать, кто мне поставит это в заслугу?
Тнма бросил ходить в студию. Выходит, оп был чем-то хуже своих приятелей со двора. Конечно, теперь рабочие — самое главное, ну, а кто же он? Вот почему еще Тима так много размышлял о своем месте в жизни и втайне завидовал Петьке Фоменко, который всегда с такой важностью говорил:
— Мы, затонские, постановили…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вопрос о том, где и как провести общее собрание жильцов, больше всех волновал Мартына Редькина.
Вися меж костылей с высоко вздернутыми худыми плечами, оп тревожно говорил жене:
— Слыхала, Асмолов квартиру свою одалживает для сбора. Поняла, куда их умысел метит?
— Значит, поглядим, как настоящие люди живут, — благодушно говорила Капитолина.
— Во-во, значит, на их удочку.
— Какую такую удочку?
— А вот. Войдем это мы, значит, перво-наперво надо ноги о коврик вытереть.
— Что ж, по-хамски весь пол обследить?
— Тэк-с, дальше… Мягкую мебель подставят — садись, значит, пожалуйста. А потом, хозяин квартиры кто?
Значит, сделай уважение хозяину. Будут спорить либо голосовать. Хозяина обозвать, обидеть нельзя, ну и того, и вскочит в комитет.
— Да ты что заранее на человека злобствуешь?
— Я не злобствую, я по политике думаю. А они там ее собьют, потому мы люди стеснительные, и если буржуй к нам с уважением, то мы сразу того, вроде моськи.
— Да ты чего хочешь?
— Надоть их всех в лачуге Полосухиных собрать, чтобы они стеснялись, а не мы. И пусть в натуре глядят, в чем вопрос состоит. В самую многодетную закутку их согнать, к Полосухиным.
— Ты, Мартын, меня в свою политику не ввязывай, я всех людей уважающая, не как ты.
— Выходит, мне с тобой и думать нельзя, жиром опять заросла.
— Ты с Коноплевым думай, он в тюрьмах сидел за то самое.
— Если бы не здоровье, я Коноштеву, как с фронта вернулся, башку бы расшиб.
— Опять за старое. Сказано тебе, он на меня только глазами грустно пучился, и больше ничего.
— Вот за то самое ему и следует.
— Ты бы, Мартын, с утра щи хлебал, на сытое брюхо человек добрее.
— Мое брюхо от обиды жизни к хребту прилипло, клещами не отдерешь.
— Вот потому и злобишься на приличных людей.
И ни в чем они не виноватые. Аккуратно живут, не как мы.
— Пожалела аккуратистов. Поглядим, как они нас пожалеют. — И сердито спрашивал Гришку: — Всех жильцов обошел? Повестки каждому лично вручил?