Застава на Аргуни
Шрифт:
— Ты не видел сегодня дядю Игоря?
— Он уехал на границу.
Уложив мальчика спать, она села возле его кроватки, устало закрыла веки. «Что же теперь будет?» — подумала она. И мысленно сказала сыну:
«Ты мой единственный! Счастье мое! Ведь я не бросаю тебя. Я все сделаю для тебя. Я выращу тебя настоящим человеком. Мы с тобой неразлучны».
Нина поймала себя на мысли, что она уже решила вопрос о том, как будет жить дальше.
«А вдруг все это шутка со стороны Игоря? Поиграет и бросит. Рухнет семья. Отвернутся люди…
Она распахнула дверь, остановилась на крыльце. Ветер ударил в лицо, осыпал снегом…
…Бойцы ходили хмурые.
— Какими глазами будем смотреть на политрука! — воскликнул Морковкин.
— Но она-то, она какой оказалась! — горячился Слезкин. — Удивляюсь, куда смотрел Панькин?
— А если он ей верил? — возразил Дудкин.
— Верил! — передразнил Слезкин. — Обидно, что мы, сосунки, уважали ее, гордились дружбой с нею!
— В общем, дела наши неважные, — вздохнул Морковкин. — Надо поговорить с начальником, сказать ему все прямо в глаза.
— Не-е! Боже упаси! — замахал руками Дудкин. — Он тебе поговорит. Ляпнет на всю катушку, будешь потом чесаться.
— Чего «не-е?» Ляпнет! — вскипел Слезкин. — Не ляпнет. Рыльце-то в пушку… Не имеет права за такие штуки наказывать. Найдется узда и на него!
— Смотри-ка, будет он раздумывать. Под горячую руку еще как вляпает! — не отступал Валька.
Долго еще судили-рядили стрелкинцы, как выйти из создавшегося положения. Одни обвиняли Торопова, другие — Панькина. Но больше всего доставалось Нине Сергеевне. В конце концов, остановились на том, что надо обратиться за помощью к Пушину.
— Начальник с ним считается!..
…На другой день Торопов пригласил Пушина съездить на фланг.
Всю дорогу до стыка Торопов молчал. Молчал и Пушин. Перехватывая угрюмый взгляд начальника, сержант ждал, что он заговорит сам. Но Торопов не заговорил.
Возвращаясь обратно, Пушин показал на полуразвалившийся мостик через небольшую речушку.
— Надо бы, товарищ лейтенант, выбрать как-нибудь времечко да привести в порядок. Обветшало наше дорожное хозяйство…
Торопов слез с коня, набросил поводья на сучок, спустился к речушке. Спешился и Пушин.
Лейтенант зачерпнул пригоршню родниковой воды, стал пить. Сержант стоял чуть в сторонке и, прищурившись, поглядывал на его осунувшееся лицо.
— Некогда все, руки не доходят, Иван Емельянович, — ответил с большим опозданием Торопов.
«Неужели он считает, что мы дурачки и ничего не видим?» — подумал с обидой Пушин. Закурив, он сказал:
— Конечно, работенки у вас много. Ничего не скажешь…
Торопов пристально посмотрел на сержанта. В его голосе он уловил насмешку.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ничего… Работенки много…
Поехали дальше. Пушин, перебирая гриву коня, смущенно сказал:
— Товарищ лейтенант, ребята волнуются… Не знаю уж, как и начать… Больно дело-то щекотливое…
—
— Вот и я так же думаю, — приободрился Пушин. — Все мы добра вам желаем. Одна солдатская семья… Нехорошо ведь получается… Разврат.
— Любовь, а не разврат, сержант, — тихо ответил Торопов, глядя куда-то вдаль. Их лошади шли рядом.
— Пусть даже так… А Панькин? А ваша дружба с ним? А его семья? А ребенок? Все же летит к чертовой матери!
Торопов молчал.
— Тут, конечно, разобраться нелегко. Но только бойцы не на вашей стороне. Бросьте все. Пусть будет тяжело только вам одному. Вот и все, что я хотел сказать.
— Спасибо за откровенность, — проговорил Торопов. — Только о таких вещах говорить невозможно. Это вам не лозу рубить: выхватил шашку, махнул — и готово. Все решить можем только мы: я и она. И мы уже решили. Понятно?
Торопов ожег плетью коня…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Князь лежит на стареньком, с ободранной спинкой диване в квартире своего закадычного друга, хорунжего Приходько. Сквозь занавески светит солнышко. По стене бегают тепленькие зайчики. В комнате пахнет ладаном, корицей, шафраном.
Новиков приехал из Хайлара и теперь отсыпается после трудной дороги по тайге и сопкам Трехречья. Сутки он провалялся в постели. Не хочется вставать и сейчас. По телу приятной истомой разливается лень.
Хозяева ушли к заутрене. Гость закуривает, берет с табуретки прошлогодний «Рубеж», начинает листать пожелтевшие страницы. На глаза попалась перепечатанная из газеты «Мансю Ниппо» статья о падении острова Сайпан: «…Когда пробил последний час и солдаты противника, как призраки, появились перед глазами тяжелораненых ниппонских воинов, раздались душераздирающие крики: «Прощай, Япония! Прощайте, отцы и матери! Банзай!» Последние защитники Сайпана, повернувшись лицом в ту сторону, где находилась родина, совершили молитвенный обряд «Наму Хатиман Дайбосацу»[4], обнажили животы и вонзили в них ножи…» Статья благоговейно призывала: «Склоним наши головы в благодарном поклонении душам павших смертью отважных героев!»
— Склоним, склоним… Куда денемся… — говорит с безразличием Новиков и переворачивает страницу. Его внимание привлек отрывок из романа Камилы Бове «Сказочный принц». Князь пробует читать, ищет чего-нибудь пикантного и, не найдя, бросает журнал.
С улицы доносится звон церковного колокола, тоненький и протяжный. Новиков закидывает руки за голову, прислушивается. Он никогда не был набожным человеком, но всем сердцем любил церковные ритуалы, с их молитвами, песнопениями, хоругвями, с их торжественными, возвышающими чувства христианскими обычаями. Сегодня он умышленно отказался сходить на молебен. Не хотелось, глядя на захудалую церквушку, портить воспоминания детства.