Застава на Аргуни
Шрифт:
Торопов рвал и метал. Ни с того ни с сего накричал на Борзова, из-за пустяка обидел старшину…
— Вечно у тебя, Кукушкин… — упрекнул он. А что означало это «вечно» — не сказал. — Ты брал бы пример со старшины Лебединого Луга…
Кукушкин нахмурился, промолчал.
Через минуту Торопов опомнился, пожалел о сказанном, но было уже поздно. Старшина обиделся.
«Ну при чем Кукушкин?» — думал лейтенант, ругая себя за невыдержанность. Он хорошо знал цену своему старшине и менять его ни на кого не собирался.
За последние дни в жизни начальника заставы не произошло
Торопов набросил на плечи полушубок, зашел в казарму. Из ленинской комнаты доносились голоса бойцов, певших полюбившуюся почему-то стрелкинцам песню:
По пыльной дороге телега несется,
В ней по бокам два жандарма сидят.
Сбейте оковы,
Дайте мне волю:
Я научу вас свободу любить.
Лейтенант заглянул в дверь. Несколько пограничников, расположившись кружочком, сидели на полу, у раскрытой печки. Лампу не зажигали. Весело трещали сухие поленья, и отблески пламени неровным светом освещали лица бойцов. Увидев начальника, пограничники оборвали песню.
— Пойте, пойте, товарищи.
Бойцы молчали. Торопов ушел, думая: «И тут помешал! Можно было и не заходить…»
Торопов постоял на крыльце, потом пошел в конюшню. В дверях он запнулся о подвернувшегося Гульку. Отшвырнув сапогом гуся под ноги коням, выругался:
— Развели тут черт-те что! Ни пройти, ни проехать!
Из станка с метлой показался дневаливший Слезкин. Он недоуменно глядел на разбушевавшегося начальника.
— Гуля! Гуля! — позвал Слезкин.
Гусь забился куда-то под кормушку и притих. Торопов подседлал коня, вывел на улицу, вскочил в седло.
Проводив начальника осуждающим взглядом, Слезкин разыскал Гульку, отнес его на сеновал, посадил в гнездо.
…С того дня, как Зойка подарила Нине Сергеевне подбитого гуся, прошло полтора года. Сперва гусь жил вместе с курами у Нины Сергеевны, а потом перебрался на заставу. Поселившись в конюшне, Гулька привык и к лошадям и к людям.
Однажды Гулька исчез. Бойцы всполошились. Обшарив все углы на заставе, пограничники приуныли. Кто-то сказал:
— Нет, братцы, дикаря не приучишь. Ушел, наверно, куда-нибудь на озера.
А вечером Гулька объявился. Оказалось, что он увязался за пешим нарядом, отправившимся на левый фланг. Наряд сходил до стыка и уже возвращался обратно, когда на тропинке, километрах в трех от заставы, повстречал гуся. Поблескивая белым кашне, перехватывавшим длинную шею, Гулька вразвалку шагал по лесу, волоча перебитое крыло. Увидев бойцов, он повернул за ними и в сумерки пришел на заставу. С тех пор такие «самоволки» стали случаться чуть не каждый день. И если кто-нибудь, заметив пропажу гуся, теперь спрашивал, где он — ему отвечали:
— Ушел в наряд на левый фланг…
Устроив Гульку на ночлег,
— Вы лучше скажите, какой комар укусил нашего начальника? — спросил Слезкин. — Ворвался в конюшню, ни с того ни с сего так пнул Гульку, что бедняга улетел коням под ноги, вскочил на Пирата и умчался.
— А кто его знает! — проговорил кто-то из бойцов. — Он уже не первый день с ума сходит. Побесится, побесится, да и перестанет…
Торопов выехал за ворота. Морозный ветерок приятно щекотал лицо, шею, бодрил. Не доезжая до колхозной кузницы, лейтенант свернул в проулок, разогнал коня, перемахнул через жерди поскотины, помчался к лесочку на елани.
Попетляв с полчаса по лесу, он повернул обратно. Пират, выбрасывая из ноздрей длинные струи пара, шагом спускался с елани. Вдали замерцали тусклые огоньки. Где-то на краю села послышался скрип ворот.
«Глушь… Один… Самые лучшие годы пропадают…» — думал он.
На улице повстречались двое мужчин.
— Куда это на ночь глядя, Игорь Степанович? — Торопов узнал колхозного бригадира Верхотурова.
— На сон грядущий прогуляться захотелось.
Проехал до реки, у ворот встретил наряд. Поинтересовавшись, как идут дела, повернул коня на заставу. По пути зашел в правление колхоза. Увидев сгорбившегося над столом счетовода Фомушкина, пошутил:
— На пятак всего-то и хозяйства, а просиживаешь допоздна, Фрол Спиридонович. Мало дня?
— Мало, Игорь Степанович, мало, — согласился счетовод. — Другими делами приходится заниматься. Днем вилы и топор ждут. Запустил малость учет, вот и сижу, бабки подбиваю.
Прогулка не улучшила настроение. Когда рядом был Панькин, этого гложущего душу, навевавшего тоску и уныние одиночества он не ощущал. А когда очутился наедине с самим собой, жизнь показалась ему скучной и беспросветной.
«Поеду лучше домой, почитаю», — решил Торопов.
Поравнявшись с домом Панькина, он увидел в щель ставни огонек. Увидел и понял, что ему только сюда и хочется войти. Только сюда и никуда больше в мире.
Он остановил коня и долго сидел в седле не шевелясь. Тьма. Белел снег. Лежала глухая, нерушимая тишина.
Торопов стремительно спрыгнул, привязал коня, взбежал на крыльцо, постучал.
«Спит!» — подумал он огорченно.
Уходить не хотелось. Он постучал еще раз, немного громче и продолжительнее. В сенях скрипнула половица. Торопов задохнулся.
— Это я, — глухо, почти шепотом произнес он.
Нина Сергеевна открыла дверь. В темноте белело ее лицо, белела рука, испуганно прижатая к груди. Смутно повеяло духами. У Торопова закружилась голова, будто весна прошла мимо.
Он переступил порог, неуклюже посторонился, давая дорогу хозяйке.
Нина Сергеевна все стояла в сенях и смотрела на него удивленно и немного испуганно.
— Что-нибудь случилось? — спросила она.
— Случилось, — ответил Торопов, глядя в упор в ее глаза. — Тоска схватила… Тоска о вас…