Застава на Аргуни
Шрифт:
«А может быть, все это не так уж серьезно? — подумал он. — Может быть, просто блажь, глупое увлечение».
— Ты изменила? — хрипло спросил он.
— Да, — чуть внятно ответила Нина.
У Панькина дрогнули губы, резко дернулась бровь.
— Изменила. Тебе — сейчас. Себе — давно, когда выходила замуж.
Он растерянно огляделся по сторонам, точно пытаясь понять — сон это все или явь?
На другой день Панькин встретился с Тороповым. Он застал его в канцелярии.
Панькин грузно опустился на кровать, стал сворачивать цигарку. Торопов увидел, что пальцы его дрожат.
— Бойцы знают? — сухо спросил Панькин.
— Знают, — ответил Торопов и удивился спокойствию, с каким сказал это.
— Что же будем делать?
Торопов не ответил.
— Это все серьезно или обыкновенная выходка одичавшего в тайге холостяка? — спросил Панькин, глядя ему в глаза.
Торопов выдержал взгляд, ответил:
— Это, Михаил Семенович, — вопрос моей жизни. Я не буду оправдываться. Я совершил преступление. Но я не хлыщ, который охотится за женщинами. Если можешь, прости нас с ней. Мы виноваты перед тобой. Люди на твоей стороне.
— Мне трудно об этом говорить, — оборвал Панькин и вышел.
Он остановился на крыльце, задумался. Хотелось все бросить и убежать отсюда. Но куда? Можно убежать от людей. От себя не убежишь.
Панькин зашел в казарму, встретил Пушина, спросил:
— Иван Емельянович, вы заняты?
— Нет, свободен, товарищ старший лейтенант. В наряд иду в два ночи.
— Поедем к Моисею?
— С удовольствием.
Пушин подседлал коней, пошел в казарму за оружием. На крылечке его поджидал Панькин.
— Извини меня за беспокойство, Иван Емельянович. — проговорил Панькин. — Все это не то. Давай отложим поездку до следующего раза…
Пушин согласился. Он понимал состояние офицера.
Панькин вышел со двора, направился к березовой роще.
Он шагал по сырой тропинке, усыпанной прошлогодними бурыми листьями. С веток падали сосульки, звеня, разбивались на мелкие серебристые комочки, таяли под весенним солнцем. Поглощенный тягостными думами, Панькин не замечал ни веселого гомона птиц, ни свежего ветерка, ни молодых побегов.
Уже скрылась из вида застава. А он все шел и шел. Несмотря на чистоту и свежесть воздуха, он задыхался. Задыхался от обиды и смертельной тоски.
«Сегодня же позвоню Бакланову и попрошу перевести в другой отряд, — внезапно нашел он выход. — А еще лучше — попрошу отправить на фронт. После такого унижения встречаться с офицерами, с солдатами? К черту? Пусть посылают на фронт! Может быть, найду свою пулю».
Мысль о смерти показалась такой желанной, что он на какой-то миг почувствовал даже облегчение.
На заставу Панькин вернулся вечером.
Заглянув в график нарядов, он выбрал свободную кровать, лег поверх одеяла, накрылся с головой шинелью.
Сон долго
Когда забрезжил рассвет, Панькин вскочил в холодном поту. Перед ним стоял дежурный. Он недоуменно смотрел на офицера и молчал. Панькин крепко потер виски, пытаясь припомнить, что могло так испугать его во сне.
— Ничего, ничего, товарищ Карпов, — успокоил он дежурного. — Ерунда какая-то приснилась…
Дежурный ушел на свое место. Панькин лег опять, но спать уже не хотелось. Он встал, поправил постель и, накинув на плечи шинель, вышел на улицу. На дворе было по-зимнему холодно. Деревья, палисадник, водосточные трубы покрылись инеем. Над поселком лениво вились струйки дыма.
Панькин поежился. На душе стало еще холодней и тоскливей…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
По границе, от заставы к заставе, летела радостная весть:
«Советские войска штурмом овладели рейхстагом! Гитлер покончил жизнь самоубийством! Над Берлином реет Знамя Победы!»
Бойцы ликовали. Доблестные советские армии завершали ликвидацию окруженных немецко-фашистских группировок. Со дня на день ожидалось сообщение о капитуляции Германии.
Вернувшись глубокой ночью из наряда, пограничники заходили в ленинскую комнату, включали отремонтированный Дудкиным старенький приемник, с замиранием сердца ловили Москву.
И вот ранним майским утром эта долгожданная минута пришла.
В казарму вбежал Дудкин и пронзительно крикнул:
— Сюда! Скорее!
Бойцы, побросав свои дела, устремились за связистом.
Сквозь вой и свист многочисленных радиопомех прорвался знакомый голос диктора:
«Дорогие соотечественники! Слушайте важное правительственное сообщение!..»
Ленинская комната наполнилась радостным гулом, затем мгновенно все стихло. Из радиоприемника донеслось чуть слышное бульканье наливаемой в стакан воды. Бойцы замерли. Они волновались вместе с диктором и, словно от жажды, облизывали пересохшие губы.
В комнату вошел лейтенант Торопов, только что вернувшийся с границы.
— Что сообщили? — спросил он, снимая мокрый от росы плащ.
Диктор начал передавать текст Акта о безоговорочной капитуляции.
Мощным «ура» ответили бойцы на это сообщение. Со слезами на глазах они обнимали друг друга, целовались. Затем выбежали на улицу, подхватили начальника заставы на руки, стали подбрасывать его вверх.
Торопов обвел пограничников сияющим взглядом, сказал:
— Давайте, товарищи, садитесь кто-нибудь на коней — и галопом на фланги. Надо сейчас же оповестить людей. А то мы здесь радуемся, а они ведь ничего еще и не знают…