Застава на Аргуни
Шрифт:
Айбек и Павличенко побежали седлать коней.
— А вы, Морковкин, скачите к Моисею… Попутно сообщите в правление колхоза…
…Гонцы, словно по тревоге, торопливо выводили из станков коней, на ходу подтягивали подпруги, вскакивали, не касаясь стремян, в седла. Морковкин чуть не затоптавший гуся, радостно крикнул:
— Эх, Гулька, Гулька! Дармоед ты, больше никто! Чем шляться без дела, взял бы да и слетал к людям, рассказал им!
Пришпорив коня, Морковкин поскакал по улице. Вслед за ним, под стук копыт, по окрестностям катился торжествующий клич:
— Победа!
На заставу торопились люди. Шли мужчины и женщины, старики и дети; шли те, чьи сыновья, внуки, отцы сложили головы на полях войны и теперь никогда уже не вернутся в отчий дом, никогда не увидят весеннего солнца, синего неба, не услышат этой, бурно прокатившейся по земле, человеческой радости — предвестника новой, счастливой жизни.
Люди плакали от радости и горя, от сознания того, что свершилось, наконец, то, чего ждали на протяжении столь долгих, мучительных, непостижимо тяжелых военных лет. Плакали от гордости за Родину, за свой народ, сумевший выстоять в этой небывалой, неслыханно тяжелой войне, плакали от гордости за свою семью, за самих себя, вложивших частицу героического труда в победу над врагом.
Приемник вынесли на улицу. Всем хотелось знать подробности о последних днях войны, своими ушами услышать то, что другим посчастливилось услышать немного раньше. Из репродуктора лились мелодии маршей, диктор без устали повторял слова правительственного сообщения. Разглаживались на лицах горестные морщины, глаза светились теплотой и лаской. Забыв обо всех невзгодах и печалях, люди тискали друг друга в объятиях, смеялись, шутили.
Тут же, в скверике заставы, возник стихийный митинг. Один за другим поднимались на скамейку взволнованные ораторы.
Вдруг издалека донеслись винтовочные выстрелы и длинные автоматные очереди. Затем раздался глухой взрыв. Люди вздрогнули. Торопов резко повернулся на выстрелы, а потом улыбнулся.
— Ребята на фланге салютуют!
Кукушкин лихо растянул меха трехрядки.
На середину круга вышел шестидесятилетний счетовод Фомушкин. Он величаво развернулся, притопнул каблуком, прошелся перед улыбающимися односельчанами, низко поклонился красивой колхознице, той, что помогла задержать Князя.
Женщина удивленно вскинула на танцора серые, прикрытые длинными ресницами глаза, задорно глянула по сторонам и лебедушкой выплыла на середину круга. В руке ее затрепетал беленький платочек. Женщина то, подбоченившись, притопывала каблуком, то, маня плясуна, уплывала, когда он вприсядку подскакивал к ней.
— Ай да кавалер! Ай да молодец! — выкрикивали старики. — Гляди-кось, сколько силенок накопил, сидя в тылу. Хоть сейчас кричи: «Горько!»
В разгар веселья вместе со всем семейством приехал Моисей.
— А что я говорил?! — гремел старик, входя в расступившийся круг. — Я говорил, что доживу до этого дня!
— Качать его! — крикнул кто-то из колхозников. Десятки рук подхватили Моисея и под дружный хохот подкинули высоко над головами.
Сияющий Слезкин, ставший совсем бравым солдатом, обнял Зойку. Она вспыхнула, уткнула лицо ему в грудь.
— Быть свадьбе! — закричал Фомушкин. — Множеству свадеб быть на нашей земле!
Моисей по
Вниз по Аргуни плыла «Девятка» — старый маньчжурский пароходишко, ровесник русско-японской войны. Гулко шлепая по воде бортовыми колесами, «Девятка» поравнялась с заставой. От парохода побежала длинная волна. Она шумно опрокинула белый гребень на прибрежную гальку, поиграла с ней, пошепталась и ушла обратно. На верхней палубе грудилась толпа китайцев-переселенцев. Вдоль борта с винтовкой наперевес ходил длинный, тощий японец-часовой. Догадавшись о причине необычайного веселья на советском берегу, китайцы, приветствуя русских, украдкой махали руками. Из бокового иллюминатора выглянул и тут же скрылся чумазый машинист. Через минуту пароход выкинул струю белого пара и протяжно загудел. Часовой начал загонять китайцев в трюм.
Над Кирпичным Утесом, разметав огромные крылья, плыла стая лебедей.
Почерневшая, сочная земля млела от зноя, ожидая хлеборобов…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
О разыгравшейся на Стрелке драме узнали в отряде.
Вскоре после того, как на заставе побывал представитель политотдела, приезжавший разобраться в происшествии, Торопов получил телеграмму, в которой ему предлагалось явиться на заседание партийной комиссии.
В отряд он приехал вечером. Хотел зайти к начальнику отряда, но того в штабе не оказалось.
Не удалось ему попасть к полковнику и на следующее утро. Адъютант Турова после доклада о просьбе Торопова принять его возвратился в приемную, надул щеки, развел руками.
— Не принимает!
Торопов ушел расстроенный. Никогда еще не бывало, чтобы Туров не принял начальника заставы.
В назначенный час Торопов вошел в кабинет секретаря парткомиссии Минасова. Здесь уже находились члены комиссии: Бакланов, Кузьмин, Гребешев. У стены, подле окошка, сидел нахмурившийся Туров, рядом с ним — какой-то незнакомый майор.
— Присаживайтесь, — пригласил Минасов.
Торопов сел за небольшой столик, приставленный буквой «Т» к столу секретаря, подумал: «Вот на какую площадку пришлось приземлиться!»
— На рассмотрение комиссии выносится персональное дело лейтенанта Торопова, — сообщил Минасов, не отрываясь от бумаг.
Секретарь парткомиссии доложил о том, что произошло на Стрелке. Поведение Торопова называлось аморальным. Ему приписывалось вторжение в чужую семью, подрыв офицерской чести.
— Может быть, послушаем объяснение Торопова? — предложил Гребешев. — Пусть расскажет, как докатился до такой жизни.
Торопов встал, глухо откашлялся.
— Майор Минасов доложил все правильно… Все правильно, — повторил он задумчиво. — Да, это действительно случилось. Судить меня можно, как угодно. Можно мой поступок подвести под любую статью морали. И все будет, в общем, обоснованно. Но это не простое увлечение. Не сумасбродство. Не распущенность. Есть вещи, о которых трудно говорить… — Торопов помолчал и глухо добавил: — Я люблю Нину Сергеевну Панькину. Если это преступление — решайте, как считаете нужным…