Застава на Аргуни
Шрифт:
Торопов вскинул на Бакланова растерянные глаза.
— Да, да, Торопов, — жестко повторил Бакланов, — самое обыкновенное предательство. Человек, способный так поступить с другом, способен на большее. Я не признаю этакую свободу чувств, на которую намекал здесь товарищ Кузьмин… Я предлагаю объявить Торопову строгий выговор…
— Но это не все… После того, что случилось, оставлять его на Стрелке нельзя. Бакланов сурово посмотрел на Торопова, на его поникшие плечи, на осунувшееся лицо. — Застава держалась не на нем, а на Панькине. Торопов лишь удачно пользовался
Туров исподлобья посмотрел на начальника политотдела, еле заметно повел плечами, недовольно шевельнул губой.
— Я думаю, нам надо просить начальника отряда решить вопрос о снятии Торопова с должности, — закончил Бакланов.
Торопов был поражен. Полностью зачеркнуть его работу на Стрелке! Не хотелось верить, что Бакланов способен на такую несправедливость. Разве он, Торопов, не отдавал всю душу заставе?!
Все смотрели на Турова. Тот сурово глянул на лейтенанта, хмуро буркнул:
— Согласен. Оставлять Торопова на Стрелке нельзя.
Минасов повернулся к Торопову.
— Я готов принять любое ваше решение. Отправляйте, куда считаете нужным. Я хотел только сказать, что товарищ подполковник, по-моему… А впрочем, это теперь не имеет значения, — Торопов равнодушно посмотрел на Бакланова. — Честное слово, это не то, что вы думаете. Решение, которое вы собираетесь принять, ничего не меняет. Оно ничего хорошего и полезного ни мне, ни Панькину, ни Панькиной принести не может. Семья развалилась, разбитое не склеишь… Есть дела, которые нельзя решать приказом.
Офицеры переглянулись.
— Другие предложения будут? — спросил Минасов.
Члены комиссии молчали.
— Тогда будем считать вопрос исчерпанным.
«Не поняли!.. Не захотели понять!.. Душу, сердце решили исчерпать», — с горечью подумал Торопов и ушел…
Члены комиссии не расходились. Чувствовалось, что они хотят еще что-то сказать, но не решаются. Наконец, стоявший у окна Кузьмин, не выдержал.
— Не нравится мне сегодняшнее заседание, — проговорил он, тяжело вздохнув. — Не убедили мы человека, не раскрыли ему глаза. Уедет он, и все останется, как было.
— Я такого же мнения, — сказал Туров.
— А почему же вы согласились со мной? — спросил Бакланов, пожимая плечами.
— А я с вами, Иван Васильевич, не соглашался. Я только сказал, что оставлять его на Стрелке нельзя. Торопов забыл про офицерскую честь — за это он должен понести наказание. Но что касается вашей оценки его чувств… Нет, не могу с нею согласиться.
Младшие чином притихли. В присутствии заспорившего начальства они чувствовали себя стесненно.
— Вот давайте сообща разберемся, — Туров кивнул на офицеров. — Они знают, какие трудности бывали на Стрелке.
— Там не только трудности бывали. Там было много и неудач, — заметил Бакланов.
— Неудачи — это еще не показатель слабости, — возразил Туров. — И по-моему, ты сегодня погрешил, когда зачеркивал на нет этого офицера. Нет, не на Панькине, конечно, держалась застава. Торопова нельзя сбрасывать со счета. Торопов — отчаянный человек.
— Из соображений сугубо педагогических. Для таких людей, как Торопов, нужна именно такая встряска, — пояснил Бакланов. — Я верю в его силы.
— В таком щекотливом деле не всякое экспериментирование может дать нужный результат.
— Вы знаете его коня? — спросил неожиданно Бакланов, переводя разговор на любимую Туровым тему.
— Ну, знаю.
— Знаете, что он сдохнет, запалится в карьере, а будет стараться всех обогнать?
— Знаю.
— Так вот, Торопов тоже такой. Умрет, а своего добьется. Не на Стрелке, так на другой заставе все равно докажет, чего он стоит. Важно дать ему хороший заряд.
— Образно, но не очень убедительно, — заметил Кузьмин.
Бакланов сокрушенно махнул рукой и признался:
— Ей-богу, товарищи, голова идет кругом. Ума не приложу, как выйти из этого положения. И Панькина жаль, и ее, эту женщину, и Торопова, стервеца, люблю. Но что делать?
— А я с этим не согласен, — проговорил молчавший до этого Гребешев. — За такие штуки в старое время на дуэли стрелялись. А сейчас за это надо судить офицерским судом чести, лишать звания. Это же позор!
— Верно, Гребешев, позор. Позор это! — согласился Туров. — Вы берете во внимание сам факт и на нем строите выводы. Если поступать только таким образом, то это правильно. Торопова нужно не только снимать с должности, но и гнать из партии. Ее надо посадить на пару лет в тюрьму, как это делали с неверными женами японцы. А может быть, лучше разобраться в причинах? Поискать, где истоки ее неверности?
Туров сел к столу, взял папиросу, прикурил. Все поняли, что теперь начальник отряда не остановится, пока не выговорится.
— Все сложнее, чем мы думаем. Это же, голубчики, жизнь. Сложнейшая штука! А мы идем к людям с программой «минимум». Пока дело имели с обычными явлениями армейской жизни, пока разбирались с «прямолинейными» солдатскими конфликтами, мы были неплохими начальниками… На Стрелке ЧП стало меньше — хорошо! Нарушителей задерживают — отлично! А получилось вон как! Пока Торопов делал успехи, мы умилялись им, не хотели замечать его недостатков. Кое-кто уже предлагал его кандидатуру на пост коменданта участка. — Туров многозначительно посмотрел на Бакланова, потом на Кузьмина.
— Что ж, на ошибках учимся, — признался Кузьмин.
— Учимся, учимся, а научиться не можем. Этот случай с Тороповым ясно показал слабость нашей системы воспитания. Мы зачастую не видим человека со всех сторон. Мы смотрим только на службу, да и то подчас формально. А душа? Сердце? Вот и срываются люди, как Торопов. Хорошие люди! Торопов… Да-а… Любовь мы караем, как преступление. А ведь к каждой душе нужно иметь свой подход… Вот так, комиссар! — Туров умышленно назвал Бакланова по старинке. — Мы с тобою в ответе за это.