Застава на Аргуни

Иванов Николай Федорович

Офицеры вяло кивали, посматривали в окно. Торопов надеялся, что слова, заранее им продуманные, произведут более сильное впечатление. Как-никак, дело касалось души человеческой. Но теперь ему было ясно, что он ошибся.

— Все у вас?

— Все.

— Какие будут вопросы? — спросил Минасов.

В кабинете наступила тишина.

— Вы заявили здесь о серьезности вашего чувства, — проговорил незнакомый майор, поглядывая исподлобья на Торопова. — А как вы расцениваете чувство женщины, изменившей своему мужу? Тоже считаете серьезным?

Торопова задел иронический тон. И хотя его бледное лицо осталось внешне спокойным, в глазах вспыхнула ярость.

— А нельзя ли без подобных вопросов?

—

И все же меня интересует отношение к вам этой женщины. Ее чувство так же серьезно, как и ваше?

— Да.

— Это она вам сказала?

— Я не требовал от нее этих слов.

— Почему вы избегаете прямого ответа? — настаивал майор, искоса поглядывая теперь уже на Бакланова.

— Вопрос касается интимной стороны наших отношений, и я тоже не могу понять, какое вам дело до чувств другого человека.

— Но ведь решается ваша судьба?

— Обсуждается мое поведение, а не чувства женщины, которую вы даже не знаете.

Офицеры переглянулись. Минасов насупился, прервал:

— Какие будут еще вопросы?

— Вы думали о том, как вся эта история отразится на людях заставы, на вашем положении начальника? — спросил Туров.

— Думал.

— Что?

— Думал, что на пользу заставе это не пойдет.

— И все же решились на такой шаг?

— Решился, — это не то слово…

— А что же?

— Сердцу не прикажешь, — ответил Торопов.

— То есть, как это так: «Сердцу не прикажешь!» — вспылил Бакланов. — Вам доверено столько человеческих жизней, а вы уповаете на сердце.

— Понимаю, что это — не объяснение, — согласился Торопов. — Но сказать мне больше нечего.

— А как с ребенком? — спросил Кузьмин.

— Я намерен жениться на Панькиной. Мальчик будет с нами. В семье.

— Да, все продумано, — не удержался опять Бакланов. — Торопову все ясно. Самоуверенности у него хоть отбавляй.

Торопов промолчал.

— Есть еще вопросы? — спросил секретарь.

Присутствующие молчали.

— Кто будет говорить?

Слово попросил Кузьмин. Торопов сел.

— Я знаю лейтенанта Торопова с того момента, как он прибыл в наш отряд из училища, — начал Кузьмин. — Служба на границе сделала из него неплохого офицера. Застава под его командованием все время была одной из передовых в нашем отряде. В жизни Стрелки были тяжелые моменты, когда воля командира должна была решать все. И она, эта воля, проявляла, как надо. Тем более странно и обидно слышать сейчас, что эта воля изменила ему. Торопов запятнал свое имя таким проступком, который нелегко смыть… Теперь о второй стороне дела, самой главной, на мой взгляд. О чувствах и вторжении в чужую семью. Я понимаю это, как единое целое. Будь Торопов высоконравственным человеком, в строгом смысле слова, он бы не совершил этого поступка.

Кузьмин бросил испытующий взгляд на Бакланова и продолжал:

— Мог ли Торопов полюбить жену своего заместителя? Конечно, мог. Пусть мы уже старики и нам это не очень-то понятно, но мне все-таки кажется, что это вполне возможная вещь. Это и случилось. Торопов говорит откровенно. Я ему верю. Верю, что это — серьезно. Вряд ли можно предположить, чтобы он пошел на такое ради простого флирта. Ведь они с Панькиным большие друзья…

— Были! — ввернул Бакланов.

— Совершенно верно, были, — согласился Кузьмин. — Мы все считали, что успехи заставы — результат крепкой дружбы командира и политработника. Но возникает вопрос: имел ли право Торопов на то, чтобы разрушить чужое благополучие, чужую семью? Хотя их любовь, похоже, взаимная, — в жизни подобное случается, — мой разум такого права за Тороповым не признает. Ну пусть бы речь шла о женщине неустойчивого нрава — куда ни шло. Но ведь здесь мы столкнулись с фактом, когда рушится хорошая

семья, жившая всегда в мире и согласии, семья, которую все считали примерной, счастливой. К тому же виновником развала семьи оказался лучший друг, человек, которому доверяли, которого почитали в этой семье. Торопов изменил самому благородному чувству — чувству дружбы. И за это мы должны его наказать. Мне очень неприятно быть свидетелем сегодняшнего обсуждения, и я затрудняюсь предложить что-либо конкретное для решения судьбы этого человека.

— Мы решаем судьбу не одного человека. Мы решаем сегодня судьбу целого коллектива. Судьба других людей нам не менее дорога, чем судьба Торопова, — вмешался Минасов.

— Согласен. Я, видимо, не совсем точно выразился, — признался Кузьмин. — Тем не менее, я затрудняюсь. Компромиссного решения быть не должно. Это совершенно ясно. — Кузьмин сел, опустив голову.

— Ваше предложение? — спросил строго Бакланов.

— Я сказал.

— Вы ничего не сказали.

— Сказал все, что думал. Дело здесь не в формулировке и не в мере наказания. Дело в выводах, которые должны сделать и Торопов и мы.

— Хитер, хитер, ничего не скажешь! — покачал головой Бакланов.

Слово взял Гребешев. Он говорил резко, с жаром возражая Кузьмину.

— Мне эта теория права на свободные чувства не по душе, — заявил он, обращаясь к Кузьмину. — Что получится, если все будут рассуждать так, как Торопов и Панькина? Сегодня ей понравился Торопов, завтра Кузьмин, послезавтра Гребешев.

— Можешь быть спокойным — этого не случится. Мы с тобой для такого приятного чувства уже не годимся, — заметил Кузьмин.

Члены комиссии засмеялись, но смех сейчас же оборвался.

— То же можно сказать и о Торопове. Сегодня он вскружил голову Панькиной, завтра — еще кому-нибудь. Жалеть Торопова, товарищ Кузьмин, не стоит. Знал, на что идет. Предлагаю объявить Торопову строгий выговор с предупреждением.

Гребешева поддержал Минасов. Из-за стола поднялся Бакланов. Он долго говорил о людях Стрелки, которых хорошо знал.

— Когда мне доложили о том, что произошло на Стрелке, я, честное слово, не поверил, — говорил он. — Уж очень нелепым показалось все это. Зная несколько лет семью Панькиных, я не мог допустить мысли, что Нина Сергеевна способна на такой шаг. Но сейчас речь идет не о ней. Речь идет о Торопове, и я скажу все, что о нем думаю.

Бакланов откашлялся, взял со стола пресс-папье, покачал его на руке, будто взвешивая, и продолжал:

— Слов нет, не каждый человек сразу раскроет душу. Иной хорошее долго прячет в себе. С таким человеком надо много пожить, прежде чем сумеешь убедиться, что душа у него чистая, как самоцвет. Таким мне представляется старший лейтенант Панькин. За внешней суховатостью его скрывается доброе сердце, здравый ум, уважение к людям. Я люблю этого человека и горжусь дружбой с ним.

— Но есть другая категория людей. — Бакланов презрительно посмотрел на Торопова. — Они тоже умеют прятать от людей то, чего не хотят показывать. Но они прячут не достоинства свои, а плесень свою. Таков Торопов! Он очень долго скрывал за фразами о дружбе свое нутро. И вот оказался обыкновенным подлецом, которому совершенно чужды понятия офицерской чести, долга командира перед подчиненными. Панькин доводился ему не просто помощником, но, прежде всего, боевым другом. Здесь Торопов говорил о своих глубоких чувствах. Послушайте, какова его мораль: «Сердцу не прикажешь!» Он любит, а остальное зависит от вас! А дружба — это, по-вашему, пустой звук? Ею можно пренебречь ради удовольствия нескольких ночей? И теперь вы еще пытаетесь убедить нас в том, что вы правы! Вы распустили себя, забыли, что скрывается за вашим безволием. А скрывается за всем этим обыкновенное предательство.