Застава на Аргуни
Шрифт:
— Это что — игра? Или ты серьезно так думаешь?
— Что?
— Ну вот то, что говорил здесь о судьбе «великой России».
— Я верю в нее! Россия вернется на свой прежний путь!
В комнате наступила тишина. Хоменко усмехнулся.
— Что ж, это лишний раз говорит о слепоте русской эмиграции, — проговорил комендант. — Все это — плоды белогвардейской и японской пропаганды. Не ново!
Теперь уже Новиков слушал Хоменко.
— Что вы знаете о России? С вашего берега ее не видно. А то, что вам так старательно втолковывалось Семеновым,
— Стоит ли об этом говорить, Николай Петрович? — вставил Селинцев, не проронивший до этого ни слова. — О каком величии может рассуждать убийца?
Замечание Селинцева вернуло Хоменко к действительности. Он выпрямился, нажал кнопку звонка. В кабинет вошел дежурный офицер.
— Уведите задержанного! — приказал комендант.
Лицо Хоменко посуровело. Исчезла добродушность, которую он терпеливо сохранял на протяжении всей беседы с Князем. Глаза Хоменко стали холодными и властными…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Панькин приехал под вечер, задержался на полчаса в канцелярии, рассказал о делах в отряде.
Торопов слушал, боясь посмотреть в обветренное улыбающееся лицо замполита.
Уходя домой, Панькин спросил:
— Ты что, заболел? Вид у тебя какой-то сумрачный!
— Да нет, ничего…
Оставив на столе дежурного пачку писем, привезенных из отряда, Панькин ушел.
Андрейка встретил его радостным визгом. Пока сынишка не отпускал отца из своих цепких ручонок, Нина стояла в сторонке, бледная, похудевшая, с испуганными глазами. Не замечая этого, Панькин поцеловал жену, потрепал ее волосы.
— Ну, как вы тут без меня? Не соскучились? Я не чаял, когда доберусь до дому, — признался Панькин, подавая Андрейке кулек с подарками. — На-ка вот возьми, заяц прислал гостинец!
Андрейка развернул кулек. На пол высыпалось несколько конфеток-подушечек.
Панькин разделся. Нина принялась готовить ужин. Руки ее вздрагивали. А Панькин радовался. Наконец-то он дома! Позади — утомительная дорога, скитания по чужим заставам!
Умываясь, Панькин фыркал, подмигивал сыну, брызгал в него водой. От удовольствия мальчонка хохотал.
Нина возилась на кухне. Панькин подошел, бросил ей на плечо полотенце, притянул к себе, обнял. Она покраснела, безропотно подчинилась его ласке. «Если бы все осталось по-старому! Как всегда, тихо, спокойно, мирно. Если б по-старому!» — подумала она в отчаянии, ужасаясь предстоящему объяснению.
Панькин вдруг увидел ее худобу и бледность, ее растерянные глаза.
— Да что вы все, как вареные? Торопов — хмурый. Ты — сама не своя. Случилось что-нибудь? — тревожно спросил он.
Нина отвела глаза, в них мелькнуло смятение.
—
— Да нет, нет, ничего! — поспешно успокоила Нина.
Панькин посмотрел на нее пристально…
…Утром, все еще испытывая непонятную тревогу, Панькин ушел на заставу. Уехавшего на фланг Торопова он увидел лишь вечером. Разговора не получилось. Торопов избегал его. От предложения посидеть за чашкой чаю он отказался, сославшись на то, что нездоровится.
Не менее странно вели себя и бойцы. Точно сговорившись, они были как-то особенно предупредительны. Это не походило на обычную вежливость.
Вспомнился вчерашний непонятный страх в глазах жены. Где-то под ложечкой неприятно кольнуло. Мутной волной прокатилось предчувствие. Панькин заторопился домой.
Прямо с порога он потребовал:
— Нина, скажи, что у вас здесь произошло?
Она умоляюще посмотрела на него.
— Не надо, Миша.
Панькин увидел в ее глазах слезы.
— Что случилось? — еще настойчивее спросил он.
— Миша, я виновата. Так виновата, что ты и не представляешь. Я не могу оставаться с тобой. Я уеду к маме. — Она опустилась на диван и зарыдала.
Панькин дрожащими руками свернул цигарку. Сделав две-три жадных затяжки, он вышел на кухню, прислонился спиной к косяку, устало закрыл глаза. Он вдруг почувствовал ненависть к жене, ненависть за то, что она заставила его пережить сейчас эти минуты, за то, что унизила его, грязно оскорбила. И он уже знал — чем.
Он вошел в комнату. Жена лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он брезгливо оглядел ее красивую фигуру.
— Что было? — спросил он.
— Я полюбила другого человека, — тихо сказала она, сжимаясь, втягивая голову в плечи, точно ожидая удара.
— Торопов? — резко спросил он.
— Да…
Все это было ошеломляющей неожиданностью. Панькин опустился на стул, сжал пальцы в крепком замке. Сжал так, что они побелели.
Нина застыла в оцепенении, похожем на полное безразличие. Она ждала этой минуты, готовилась к признанию, даже подбирала слова, выражения, чтобы оправдать себя.
И вот теперь все. Ничего уже не нужно. Ни слов, ничего. Самая страшная минута миновала. Все свершилось. Кажется, и на душе-то стало легче. Что было — того уже не будет. Никогда не повторится ни один день, ни один час из прежней жизни. Они не могут повториться, если даже он и простит ей измену. Нет больше семьи. Развалилась.
Панькин напряженно думал. Перед глазами пронеслась вся их жизнь, долгая, дружная, хорошая. Значит, было что-то не так, коль довелось случиться разладу. Значит, что-то недоучел. А что, собственно, было учитывать? Все шло нормально, без сучка и задоринки. И вдруг — катастрофа! Она подошла незаметно, тайком. Подошла и оглушила, как обухом по голове.
Нина смотрела на мужа, ожидая решения. Панькин перехватил ее тоскливый взгляд. И вдруг ему стало жалко себя.
Взгляд Панькина упал на сына, в сердце будто ткнули чем-то острым.