Застенок
Шрифт:
Перечитывая творение, автор скромно гордился собой и упивался властью над миром. Мир менял очертания, перекраивался, переодевался и оснащал собственную физиономию новыми, блистательными подробностями, послушный прихотям его фантазии. Может, это и есть настоящая свобода?
15. Власть имущая персона
Роман забавлялся. Вот уже десять минут он делал вид, что глубокомысленно рассматривает настенную живопись. На самом же деле со школьной непосредственностью наблюдал за бухгалтершей, попавшей в интересную ситуацию.
Анна Михайловна вела себя странно. Было похоже, что, взявшись за ручку закрытой двери, она вдруг забыла, чего хотела, и теперь стояла в большой задумчивости, граничащей с изумленностью. Она легонько подергивала рукой, будто пытаясь отклеиться от злополучной двери, но не решалась на более активные действия.
К ручке ее бессовестным образом приклеил Роман, стоявший неподалеку.
Клеем было слово, мысленно произнесенное. Его оказалось достаточно, чтобы намертво припаять Анну Михайловну к двери бухгалтерии и его же хватило, чтобы отпустить жертву. Рука бухгалтерши соскользнула, и бедная женщина, еще более изумленная, поспешила унести ноги от заколдованной двери.
Роман закончил любование живописью и покинул пустынный коридор. Забавы, подобные этой, отцветали одна за другой вот уже несколько дней. Художественное слово обретало силу. Акции искусства росли не по дням, а по часам, зашкаливая все мыслимые пределы. В один прекрасный летний день Роман понял, что стал настоящим творцом, которому не нужны перо, чернила и бумага. Что отпала всякая необходимость писать задуманную книгу – эта сладкая мечта начала сама по себе воплощаться в жизнь. Лелеемый в мыслях роман принялся сам себя писать.
Полоскин поэтично окрестил это Сладким ужасом. Бухгалтерша подвернулась под руку случайно, как и все остальные, начиная с Марго. И не хотел глумиться – а получалось само собой. Застуканный в трамвае контролерами без билета, он смело смотрел им в глаза, выслушивал извинения за беспокойство и выпроваживал настырных на улицу. Почуяв силу, он и вовсе перестал платить за проезд. Суета сует. Мелочи жизни против искусства. В магазинах он еще расплачивался по-честному, но на деньги уже посматривал как на излишнюю условность, материализованную пустоту. Однако от обильных гонораров не отказывался. Мало ли что. Судьба переменчива.
Только однажды старушка-побирушка в дверях гастронома спровоцировала его на дерзость. Затащив в припадке воодушевления внутрь магазина бабульку, протягивающую руку, Роман быстро накидал в тележку разнообразной снеди. И так же стремительно отправил не успевшую опомниться старушку мимо кассы обратно к дверям, прицепив к ней переполненную едой металлическую авоську на колесах. С кассиршей и охранником, засвидетельствовавшими разбой среди бела дня, он разобрался по-свойски, велев им радушно помахать рукой вослед бабушке. А та в изумленном беспамятстве умыкнула вместе со снедью и казенную тележку.
С развившейся вдруг клептоманией вообще справляться было трудно. Держать себя в руках не позволял неодолимый соблазн ненаказуемости. Ну кто, в самом деле, мог поймать его за руку с поличным, если кража принимала форму добровольного дара или случайностей, не предусмотренных уголовным кодексом? Акты передачи имущества носили добродушный характер и целью имели скорее забаву, нежели холодную корысть. Или, к примеру, интеллектуальный интерес.
Собственно, Роман занимался не воровством, а скорее самопознанием, исследованием дара. И сладость в нем была, и ужас, это точно. А ужас был оттого, что замешалось в этом деле нечто, чего умом объять нельзя. Мистика, одним словом. Откуда взялась эта власть его над человеками, творящая произвол? Кто наделил его способностью управлять чужой волей? И нет ли в этом подвоха, зловредности какой-нибудь, от которой самому в конце концов сильно непоздоровится?…
Роман стоял на горбатом мостике, выгнувшемся над мутной городской речкой, совершенно бездвижной и чем-то даже пахнущей. Он плевал в воду и созерцал разбегавшиеся от плевков круги – занятие весьма философское, требующее сосредоточенности и повышающее способность к рассудительности.
Под аккомпанемент легчайших водяных шлепков повеса рассуждал о превратностях судьбы. Вот жил-был человек. А потом пришел на мост, залез на парапет, прыгнул в воду и утонул. И кто ему вбил в голову, что непременно надо прыгнуть? Сам додумался или кто подсказал, под зад толкнул? А если, к примеру, вот этой гражданке велеть вниз головой булькнуться?
Роман впился взглядом в гражданку. Та замедлила шаг. Растерянно осмотрелась по сторонам. Крепче прижала к себе сумочку. Вот дуреха – зачем ей на том свете сумочка? Утопленницам ни к чему лишнее барахло. Женщина остановилась и боязливо заглянула за парапет, в черную жижу. Роман смотрел на ее побелевшие пальцы, крепко вцепившиеся в сумочку, словно та была спасательным канатом. Далась ей эта сумка, вся жизнь ее, что ли, в этой черной коже свернулась клубком?! Роман разозлился и в раздражении погнал несознательную гражданку прочь с моста. Чего доброго, и впрямь искупал бы ее сейчас в экспериментаторском раже.
Новый плевок полетел в черную непроглядную муть, звонко шлепнулся. Кто виноват? Палач или жертва? Почему они все делают то, что он хочет? Кто он им – мамка, нянька, дядька? Мы в ответе за тех, кого приручили. Но ведь он не приручал их…
Роман сорвался с места, чуть не бегом отправившись на поиски многолюдья. Он докажет им, что не несет за них никакой ответственности.
Городское оживление обнаружилось сразу за углом дома старинной постройки. Народ сновал туда-сюда, захаживал в магазины, толпился на автобусной остановке, ожидал зеленого света, гулял, торопился, скучал, хмурился и радовался жизни. Ярко-желтая кишка автобуса, мучительно скрипя, подрулила к тротуару. Фыркнув, растворила двери. Роману кишка была не нужна, но невидимые пружинки уже вовлекли его в сферу влияния желтой каракатицы. Его чуть не сбил с ног толстый дядька, увешанный магазинными упаковками. Он вылетел из дверей булочной и враскоряку, взмахивая свертками, заторопился к автобусу. Роман в задумчивости смотрел ему вслед. Серьезно и с грустью в взоре. Этот взгляд посылал вдогонку толстяку три слова. Две короткие фразы, одинаково настойчивые: «Стоять!» – «Беги, опоздаешь!» Дядька, точно врезавшись в невидимую стену, дернулся и застыл на месте. Сделал глупое лицо, разинул рот и принялся вытанцовывать: шаг вперед и два назад, раз-два-три, раз-два-три. Танцплощадка была маловата – три квадратных метра, но расширить танцевальное пространство он и не пытался. Сбитый с толку, он лишь скривил жалостно физиономию.
Роман мысленно пнул объект к закрывшемуся автобусу. Помилованный бросился вдогонку, замахав всеми авоськами. Но кишка издевательски не приняла опоздавшего, изрыгнув на прощанье сиплый рев и длинный клок вонючего дыма.
– Что и требовалось, – пробормотал естествоиспытатель, пряча руки в карманы и покидая место триумфа.
Из двух предоставленных возможностей олух не выбрал ни одной. Почему? Опять же – кто виноват? Роман дал ему свободу выбора – тот запихнул эту свободу в три квадратных метра. Площадь двух отечественных сортиров.