Застенок
Шрифт:
И тут его осенило.
А кто сказал, что сам он не обретается в том же «сортире»? Что кто-нибудь другой не дергает его за веревочки, ставя в рамки чужого жесткого произвола?
Очередная порция острых ощущений. Симптомы: холодок в груди, сердце в животе. И с непривычки к философствованию тянет по малой нужде. Общественную уборную пришлось искать не меньше получаса.
Интерьер первейшего блага цивилизации поразил его своей неординарностью. На дверцах пяти кабинок был наляпан один и тот же плакат. Роман неспешно принялся мыть руки, рассматривая плакаты в зеркале. С картинок сиротливо глядел пятикратно продублированный подросток из неблагополучной семьи – недоверчивый взгляд, вязаная шапка до бровей, детская куртка. А в углу снизу притулился вопрос, от которого сразу становилось как-то нехорошо. «КТО ТЫ?». Вопрос был чрезвычайно паскудным, ибо вгонял в тоску, одаривал оголтелыми угрызениями совести и вдобавок ставил на повестку дня в зубах навязшую тему тщеты и суеты сует. Да, странный был плакат. Очень странный. Хоть и являлся заурядным продуктом тинейджерской недокультуры. И подросток вовсе не был таким уж затравленным, каким сперва казался. Опасливость в глазах вполне можно квалифицировать как затаенное нахальство и прыщеватую угрюмость. Но паскудность ощущений тем не умалялась. И тот факт, что плакаты висели в учреждении столь же интимном, сколь и общественном, позволял строить малоприятные умозаключения. Состояли они в том, что плакаты развесили здесь с умыслом. И не каким-нибудь, а глумливо-зловещим. От плакатов явно веяло душком зомбирования. Роман почуял в себе ту же самую сиротскую бесправность, что читалась в темных глазах мальчишки.
«В этом мире бесправна надежда…» – пели когда-то гладиаторы из группы «Стенобитный кодекс».
От внезапной досады Роман начал в третий раз намыливать руки. Мальчишка исподлобья наблюдал за ним. «КТО ТЫ?» Кто я? Обитатель трех квадратных метров, сортирный жилец, на дуде игрец. Правда, обладающий и кое-какой дарованной властью.
Зашелестела спускаемая вода, из кабинки выскочил мальчишка, примерно такого же вида, что и плакатный. Роман почувствовал себя коршуном, завидевшим цыпленка. Добыча расхлябанно двинулась к выходу, но охотник не дал ей уйти. Из недр широких тинейджерских штанов явился огрызок карандаша. В течение следующих нескольких минут юный бездельник славно поработал над всеми пятью вывесками: его плакатный сверстник украсился пышными усами, рогами, фингалами, пластырными нашлепками, клыками, недельной небритостью – все это в сопровождении нецензурщины. После чего бездельник был отпущен на свободу, а на смену ему Роман, покидая учреждение, погнал уборщицу – срывать испохабленную пропаганду.
Поднявшись на улицу, он отправился вперед, не разбирая дороги. И тут же, желая избавиться от неприятных мыслей, совершил ошибку. Поддался гипнозу слов, принявшись уговаривать себя: «Я не зомби, я свободен. Свободен. Свободен я!»
Сзади его догонял детский смех.
– А про ежика и медведя знаете?
Роман прервал медитацию.
– Ну, значит, сидит ежик на горке, глаза зажмурил и шепчет: «Я сильный, я сильный, я сильный». Медведь подходит и спрашивает: «Ты чего, ежик?» А ежик: «Я сильный, сильный». Ну, медведь за ухом почесал, дал ежику под зад и дальше пошел. Ежик приземлился, вылез из кустов, сел и опять: «Я сильный. Я сильный. Только легкий».
Малышня, обгоняя Романа, звонко рассыпалась в хохоте.
Искатель свободы споткнулся на ровном месте. Оказалось – наступил на шнурок. «Устами младенца», – грустно констатировал он факт.
– Нет, я так просто не сдамся, – сказал Роман, сделав свирепое лицо.
Но, видимо, удача в этот день была не на его стороне. Через сотню метров он увидел рекламный щит. Рассматривать его можно было, лишь запрокинув затылок на спину – так высоко он вознесся на своих дорических подпорках. Или с большого расстояния.
В верхнем левом углу рекламы торчала кислая физиономия мужика, предположительно испившего уксуса. Физиономия была исполосована толстыми продольными и поперечными штрихами, означающими тюремную решетку. Об этом говорила надпись под картинкой:
Сижу за решеткой в темнице сыройИ жажду свободы глоток всей душой.Центр рекламы занимала двадцатилитровая бутыль с газированным напитком «Свобода», установленная на пьедестале слогана:
Утоли «Свободой» жажду —Достоянием всех и каждого!Нижний правый угол был отдан все той же физиономии, только уже не уксусной, а напротив, счастливой и без решетки:
Я выбрал «Свободу»!Реклама казалась настолько убедительной, что Роман тотчас же почувствовал сухость во рту. К торговой палатке рядом с щитом он подошел с намерением взять чего-нибудь жаждоутоляющего, но не испоганенного рекламой. Отстояв короткую очередь в задумчивости и печали, он пододвинулся к окошку, на миг запнулся, открыл рот и брякнул:
– «Свободу» дайте.
Протянутая купюра уползла из руки и оборотилась пластиковой полулитровой емкостью.
Паскудная пропаганда заморочила-таки ему мозги. Паскудство же состояло в том – это было вдвойне обидным, – что автором рекламных стишков был сам Полоскин. Сочинил в шутку, когда «Свобода» только-только появилась в продаже. Теплая шумная компания отмечала какой-то успех какого-то знакомого. Поди теперь вспомни – какого, где, когда, при каких обстоятельствах и кто там пил. Видно, пьянка удалась на славу – ничего кроме этих туго срифмованных строчек, случайно встреченных и внезапно узнанных, память не зафиксировала. А стихов своих Роман не забывал никогда. Но память, тем более избирательная – не доказательство. Для подтверждения авторских прав она не годилась, для изъятия у рекламодателя честно заработанной доли – тем паче.
«Призрачно все в этом мире бушующем».Вот и чаемая свобода вновь подверглась осмеянию.
Грустная история.
И все-таки она не шла ни в какое сравнение с историей, которую поведала вечером того же дня Марго.
16. Неисповедимые пути маньяков
В городе орудовал маньяк.
Казалось бы – ну каким боком неведомый маньяк может затесаться в душу преуспевающего литератора, мозги ему набекрень посворачивать? Оказалось, может. Роман маньяком был повергнут в глубокую депрессию с очень нехорошими мыслями.
Внешне все выглядело обычно. Заурядные убийства, трупы исключительно женские – а иные большинству маньяков не требуются. О первых трех Роман узнал от Марго. Она провела весь день в парикмахерской, а под вечер, изнемогая от переосведомленности в городских делах, приехала к возлюбленному на разгрузку – огорченная, в суетливой тревоге, переполненная восторженным ужасом. И сразу потребовала кофе.
– Ты представляешь! – начала она, сделав большие глаза. – Что сейчас! Творится в парикмахерских!
– А что там творится? – наивно спросил Роман.
– Жуть! Очередь километровая. Все бросились стричься. И чем короче, тем лучше. А еще лучше – совсем налысо.
– Э… Новая мода?
– Да какая мода! – возмутилась Рита, едва не подавившись кофе. – Маньяк же!
– Кто маньяк?
– Не кто, а где. Ты что, не знаешь? У нас тут! В городе! Объявился свой! Собственный! Маньяк! – слова, отпечатанные Ритой в воздухе, Роман углядел почти что воочию. Но пока еще он не видел причин для беспокойства – Марго были свойственны восторженные преувеличения.