Затерянные в Полынье
Шрифт:
– Иногда ты можешь сыграть и рыцаря, и сыщика, как сейчас, и героя, и любовника, и даже любящего мужа. И последние две роли у тебя получаются просто на бис. Но вот спектакль заканчивается, и ты снова превращаешься в обычного Вадима Свиридова. Каких много, по сути. А мне нужен один-единственный и не похожий ни на кого. Не артист. А настоящий.
– Как Марков? – коварно спросил я.
– При чем здесь Егор? – Она посмотрела на меня настороженно. Потом ответила: – Да, если хочешь знать. Он – цельный. Извини, если я тебя обидела.
– Ну и ты меня тогда прости. Наверное, мы слишком невнимательны друг к другу. Но вот вернемся в Москву и тогда…
– Брось… – остановила меня она. – Там все будет по-прежнему. Те же люди, те же встречи, те же разговоры. Та же жизнь. Ничего не изменится.
– И наши с тобой отношения? А если попробовать?
– Хорошо, – улыбнулась она. – Попробуем…
За этой беседой я совсем забыл, зачем пришел к ней. Но с другой стороны, я был даже рад, что у нас состоялся такой разговор. Но время шло, и Комочков ждал меня.
– Милена, ты должна превратить меня в смертельно больного человека, – сказал я. – В умирающего.
– Каким образом? – спросила она. – Дать тебе по балде утюгом?
– Это лишнее. Просто загримируй меня, как ты это умеешь.
– Зачем? В какой пьесе ты хочешь сыграть на сей раз?
– Потом узнаешь. Но это очень важно.
– Ну что же… – согласилась она. – Поглядим, что можно сделать из цветущего мужчины среднего возраста.
Она достала из сумочки свои гримерные принадлежности, и работа закипела… Закончив, Милена подсунула мне зеркало, и я увидел человека с землистым цветом лица, заострившимся носом, запавшими глазами, под которыми расплывались темные круги. Короче, без пяти минут покойник.
– Отлично! – произнес я бодрым голосом. – Это то, что нужно. Спасибо, милая.
Я обнял ее и поцеловал, забыв о фиолетовой помаде на губах. Но дело в том, что, пока она накладывала своими тонкими пальчиками грим на мое лицо, эта «рабочая» ласка так меня томила и возбуждала, что я не мог дождаться окончания сеанса. Неужели и все другие артисты, которых она гримирует, чувствуют то же? Но сейчас мне было плевать на них, на себя, на Комочкова, который меня ждал, и на весь свет. Я ощущал близость ее тела, снова вдыхал запах ее волос, целовал чувственные губы, гладил нежную кожу.
– Подожди… – прошептала она. – Так же нельзя…
– Можно… – Я видел, что ее широко раскрытые глаза призывно зовут меня. В ней пробуждался тот же неутомимый и страстный зверь, что и во мне. Было ли от него спасение? Мы снова любили друг друга, как прежде…
– Ты не похож на умирающего лебедя, – туманящим сознание голосом шептала она, и я так же тихо отвечал ей что-то. Наше любовное борение было обречено на безмолвное и сладостное слияние, в котором мы теряли контроль над рассудком и забывали наши обиды, нанесенные в иной борьбе – борьбе за самоутверждение. И в прошлые времена нас всегда мирила постель, но сейчас это бессознательное отключение от реальной жизни чуть не привело к подлинной драме: в самые напряженно-томительные секунды Милена, вскрикнув, прошептала другое имя: Егор…
И руки мои, вернувшись в подчинение к разуму, который взорвался яростью, стали сжиматься на ее хрупком горле. Всего лишь несколько мгновений я сдавливал ее шею: холодея от сладостного сознания, что она сейчас умрет, – и это будет моей местью за все, а она хрипела и не могла вырваться. Я бы, наверное, так и задушил ее, но в этот момент в дверь постучали, и этот звук отозвался в моей голове. Я разжал руки и откинулся на подушку.
– Ну, скоро ты там? – услышали мы голос Комочкова.
– Сейчас! – откликнулся я глухо и повернул лицо к Милене.
– Дурак… – прошептала она. – Ты чуть не убил меня. А с ним я просто мстила тебе. Я ведь догадываюсь, чем ты тут занимался. Женское сердце не проведешь.
– Тогда извини… Валерия, – так же мстительно произнес я. Вот уж действительно – дурак так дурак.
Мы молча оделись, стараясь не смотреть друг на друга. Нам было и хорошо, и плохо, и смешно, и горько. Полный набор самых разнообразных чувств. Где еще испытаешь такое?
– Давай подправлю грим, – деловито произнесла Милена, снова взявшись за свои кисточки. – Сейчас ты похож не на больного, а на сумасшедшего.
– Никогда больше не называй меня именами своих любовников, – грозно предупредил ее я. – Иначе завершу то, что начал. – И она посмотрела на меня с потаенной любовью и уважением. Может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.
Минут через десять я вышел из ее комнаты в зал, где за столом, лениво перебрасываясь в карты, сидели Барсуковы и Комочков.
– Ой, Вадим, что с тобой случилось? – испуганно спросила Маша. – На тебе лица нет!
– А мне оно больше и не потребуется. Становлюсь другим. Прежнего Вадима забудьте. Пошли, Николай.
– А куда вы собрались? – поинтересовался Сеня.
– К доктору, куда же еще? – ответил я. – Лечиться.
Мы вышли на улицу. Времени было около одиннадцати. Мысленно я благодарил Комочкова за то, что он так вовремя постучал в дверь – иначе появился бы еще один труп. Поистине, поселок любви и смерти… Окна в домах, мимо которых мы проходили, уже не светились. Жители здесь ложились рано. И на улице, конечно же, никого не было. Лишь лай собак сопровождал наше торопливое шествие. Вскоре мы подошли к жилищу доктора Мендлева – высокому кирпичному дому на восточной окраине, неподалеку от церкви и кладбища. Когда мы приблизились к калитке, во дворе глухо зарычала овчарка.
– Зови! – шепнул я Комочкову. – Буди Айболита.
– Густав Иванович! – закричал Николай. – Эй, доктор! Откройте!
И тотчас же в ответ ему яростно залаяла собака, бросаясь на проволочное заграждение, пытаясь перепрыгнуть через высокий забор. В одном из окон зажегся свет. Потом дверь в доме открылась, на порог вышел сам Мендлев, включив мощный фонарь.
– Кто там?
– Густав Иванович, срочно нужна ваша помощь! Идите сюда! – Комочков толкнул меня в бок: – Ну, теперь дело за тобой. Ты уверен, что он давал клятву Гиппократа?