Затерянный мир (сборник)
Шрифт:
Находясь в его обществе, нельзя ни на минуту расслабиться. Но зато, как говорится, с ним не соскучишься, потому, что никогда не знаешь, в какую причудливую форму в любую секунду может вылиться его очередной каприз.
Два дня мы плыли вверх по широкой (около ста ярдов) необычайно прозрачной реке. Водная толща легко просматривалась до дна. Все притоки Амазонки можно разделить на две категории: одни — темные и прозрачные, как этот; другие — желтовато-мутные. Это объясняется разным составом почвы, по которой течет река. Там, где много растений, вода — чистая, — разлагаясь трава и листья ее очищают. Напротив, там, где много суглинка и мало растений, вода — непроницаемо желтая.
Дважды наш путь преграждали пороги, оба раза приходилось делать полумильные обходы, неся на руках и плечах поклажу.
Индейцы и метисы
Необыкновенное богатство растительного мира побуждало меня признаться перед собой в полном невежестве в вопросах ботаники. Я не мог правильно назвать ни одного дерева, ни одного кустика или цветка. Зато уж ученые мужи всласть отводили душу. Они то и дело щеголяли перед всеми и особенно друг перед другом, находя редкие подвиды кедров, тутовой шелковицы, красного дерева. При этом каждый образец они немедленно обзывали каким-то ничего не значившими для меня, а уж тем более для индейцев и метисам латинскими терминами. Бледные орхидеи, разноцветные прилепившиеся к темным стволам лишайники; там и сям случайный солнечный луч озарял золотистую алламанду, алые созвездия растущей пучками таксонии, ультрамариновой ипомеии. Все походило на сказку. В лесном царстве растение может выжить, только, если ему удастся, пробив тьму, вытянуться к свету. Поэтому все маленькие и слабые побеги стремятся зацепиться за более сильных собратьев и вместе с ними карабкаться вверх к солнцу. Вьющиеся виды здесь достигают исполинских размеров. Я видел например лианы толщиной со старую европейскую сосну. К тому же обычные растения, такие как крапива, или жасмин, непостижимым образом здесь обретают свойства вьющихся видов. Цепляясь за стволы кедров, они тянуться к свету, взбираясь на невозможную высоту. На нижнем этаже этого лесного мира почти не встречалось животных, зато незатихающий шорох и треск ветвей над головами свидетельствовали о том, что там вверху в изобилии обитают змеи, обезьяны, ленивцы, птицы. Сейчас они, наверное с удивлением, разглядывали непонятную группу двуногих существ, вяло передвигавшихся где-то очень далеко внизу. По утрам и вечерам тишину нарушали мощные вопли обезьян ревунов и пронзительное смешанное с писком щелканье длиннохвостых попугаев. В жаркие часы голоса животных смолкали, до слуха доносился лишь монотонный глуховатый звон насекомых. Он чем-то напоминал шум отдаленного морского прибоя. Однажды попался какой-то косолапый неуклюжий зверь: то ли муравьед, то ли небольшой медведь. Увидев нас он не выказывая ни страха ни агрессии, как-то лениво заковылял в кусты. Пожалуй, это был первый наземный зверь, увиденный нами в величественных амазонских джунглях.
Тем не менее, ощущались признаки того, что где-то неподалеку обитают не только животные, но даже люди. Когда на третий день пути, в очередной раз обойдя лесом речные пороги, мы снова заняли места в челноках, откуда-то послышались приглушенные расстоянием размноженные многократным эхо ритмичные узоры барабанной дроби. Ее монотонная однообразная тирада внезапно наполнила утренний воздух каким-то тревожным смыслом. Наши челны шли гуськом всего в нескольких ярдах один за другим. Индейцы замерли, словно превратясь в бронзовые статуи. Их лица, казалось, оцепенели. В тихом ужасе они прислушивались
— Что это? — спросил я.
— Барабаны, — небрежно ответил лорд Джон. — Сигнал войны. Я уже это когда-то слышал.
— Да, сэр, сигнал войны, — сказал метис Гомес, — дикие индейские племена — очень жестокий народ. Они следят за нами с самого начала, с того момента, как мы покинули деревню. Они убьют нас, если настигнут.
— Как же они смогли нас выследить? — спросил я, пытаясь просверлить глазами непроглядную чащу. Метис пожал плечами.
— Индейцы все знают. У них свои способы. Они следят за нами. Их барабаны говорят: «Если сможем, то убьем».
В тот день около полудня (согласно моему карманному дневнику это произошло восемнадцатого августа во вторник), мы услышали дробь, по меньшей мере, шести или семи барабанов, доносившуюся из разных мест. Порой она ускорялась, порой замедлялась, иногда звучала вопросом, иногда ответом. С востока неслось стрекочущее стаккато, и после паузы с севера звучали глубокие медленные удары, напоминавшие колокольный звон литавр.
Бум-бом, бум-бом
Если сможем, то убьем.
Прозрачная, как хрусталь, река, задумчивые исполины кедры по берегам, — вся природа, казалось застыла в безмятежном благодушии. И сквозь эту умиротворенную естественную тишину странным диссонансом пробивался бросаемый венцом природы человеком барабанный клич.
Бум-бом, бум-бом
Если сможем, то убьем.
Неслось с востока.
Бум-бом, Убьем.
Отвечали с запада.
Барабаны трещали весь день. Их грозный рокот всякий раз неизменно повергал в ужас наших темнокожих товарищей. Даже храбрый метис Гомес, казалось, был напуган.
Однако в этот день я открыл и запомнил одну простую истину: как Саммерли, так и Челленджер обладали неким высшим типом отваги, отваги продиктованной жаждой научного познания. Эта жажда забросила Дарвина к аргентинским дикарям чаучос, а Уолласа к малайским охотникам за скальпами. Милостивая природа устроила человека так, что он не способен полноценно исполнять одновременно два дела. Поэтому, если он с головой погружен в науку, в его сознании просто не остается места для других забот и переживаний. Весь день под не смолкавшие грозные барабанные дроби оба профессора с неописуемым вниманием наблюдали птиц в свободном полете, изучали какие-то стелющиеся по берегу кустики, изредка обмениваясь идеями в форме довольного покрякивания или ворчливого бормотания Саммерли, или внезапно громыхавшего смеха Челленджера. При этом оба ученых, то и дело прибегали к латинской терминологии, имевшей вдобавок благоприятное свойство удерживать обеих ученых от ставших привычными свар. Они, совершенно не слушая угрожающего рокота индейских барабанов, увлеченно вели полемику, как будто находились не в дремучих джунглях, а в гостиной клуба «Королевского научного общества» на Сент-Джеймс стрит. Один раз, правда, они все-таки обратили на них внимание. Однако и в этом случае их беседа превратилась в диспут на этнографическую тему.
— Каннибалы, племени миранья, или амахэуйака, — сказал Челленджер, указывая большим пальцем на джунгли в направлении, откуда доносились барабаны.
— Вне всякого сомнения, сэр, — ответил Саммерли. — Как и большинство населяющих эти места племен, я склонен рассматривать их как представителей некоторых ответвлений монголоидной расы и как носителей полисинтетического речи.
— В отношении полисинтетического языка — целиком с вами согласен, — вежливо согласился Челленджер. — Я наблюдал в этих краях не менее ста племен и ни разу не встречал другого наречия. Но ваш тезис о монголоидной принадлежности с моей точки зрения — сомнителен.
— Полагаю, что даже ограниченные знания сравнительной анатомии способны подтвердить справедливость моих выводов, — заявил начавший раздражаться Саммерли. Челленджер резко выставил подбородок, так, что от его лица осталась одна борода и ленточка на шляпе-канотье.
— Вне всякого сомнения, сэр, ограниченными знаниями, можно прийти к сделанному вами выводу. Однако, доскональные знания скорее всего приведут к противоположному.
После этого ученые несколько секунд пожирали друг друга исполненными неприязни взглядами. А издалека, не замолкая, неслось: