Затворник
Шрифт:
А какое пиршество это было, после стольких-то дней голодных и тягостных скитаний! Хвост ел так, словно семь лет не имел крошки во рту, и еще на семь лет вперед хотел набить живот! Он мазал на шмат пшеничного хлеба масло - слоем толщиной в два пальца, сверху поливал прозрачным золотым медом, и запихивал в рот столько, что едва мог разжевать. Зачерпывал из горшка полную, с горкой, ложку сметаны, нахлобучивал ее на картофелину, и отправлял туда же - никогда еще Хвост не жалел, что не может растянуть на целую ладонь! А мясо... Мясо было такое сочное, нежное и жирное, словно прямиком с небесных пастбищ...
Хвостворту раздулся как шар на тоненьких ножках. От малейшего движения он чувствовал резь в животе, однако же нашел в себе дотянуться до горшка с водой и хорошенько оттереть с бороды объедки. После Хвостворту не без труда поднялся во весь рост, и повернувшись в сторону хозяев, поклонился в ноги.
– За угощение хозяевам - почет и благодарность!
– сказал он.
По рядам бенахов пробежал хохоток. Местные переглянулись с веселым удивлением, а длинноусый староста рассмеялся, встал против Хвоста и поклонился ему в ответ, неуклюже повторяя движения гостя. Потом он подошел к дубравцу, и похлопывая его по плечам. Сказал во всеуслышание:
– Угощайтесь на здоровье! Угощайтесь - вы наши гости!
Когда весь отряд набил животы, то хозяева сложили остатки еды в корзины, и попрощавшись, ушли в свое селение. Шатры оставили стоять - их нарочно приготовили здесь для матьянторцев. Староста напоследок еще раз обнялся с Сотьером, и объявил:
– Если что будет надо - присылайте прямо ко мне! Где найти меня - знаете!
Отряд расположился на отдых. Часовых не выставляли.
– Неплохо здесь гостей встречают!
– сказал Хвост.
– У нас не во всякий праздник такой пир!
– Да.
– ответила Кувалда - Здесь люди сытно живут, и гостей если Царица впускает, то уж привечают - будь здоров! Здесь земля плодородная, зимы-осени нет, урожай в год собирают по три раза. Всякие беды Царица отводит своей властью. Ни голода, ни поветрий не бывает! Можно если хочешь, даже жить весь год без крыши над головой, спать на земле!
Хвост лег на расстеленный по земле плащ, и почувствовал, как сквозь ткань достигает его мягкое тепло, идущее от самой земли.
– Вот жизнь-то здесь! А, Кувалда!
– сказал он, потягиваясь.
– Жизнь здесь сладкая.
– подтвердила баба-конь.
Едва Хвост лег, как его снова непреодолимо потянуло в сон. От самой мысли, что после всех мыканий последних дней (да и последних месяцев) можно, ни о чем не заботясь, лежать на травке; да лежать в таком месте, где даже костров не надо зажигать а греться прямо от земли, где кормят всякого гостя как князя, и где ни с какой стороны не надо остерегаться нападения - от этого уже тело расслаблялось в блаженной неге!
"Ой, Небо!
– успел он подумать - Неужели теперь правда, все позади! Откуда же я вырвался, и куда попал!" Успел так подумать, и уснул. Сквозь сон до него донеслись последние отголоски ратайской речи, и показалось дубравцу, что он снова среди своих. Даже не среди дружины Беркута, а в совсем родном месте, может даже - у Горюченскго Городища, прилег отдохнуть, умаявшись в поле...
И привиделся ему странный сон. Хвостворту спал и чувствовал, будто сам он стал как мех, наполненный водой, а в воде плавает что-то крупное, холодное и скользкое. Словно большая рыбина касалась его изнутри то краем спины, то прочеркивало тонким длинным усом, и от этих прикосновений Хвоста передергивало сквозь сон. Откуда-то издалека до него смутно доносились слова, различить которых Хвостворту не мог. Но звучали они все громче и яснее, и стало понятно, что говорит снова женщина, как недавно на болоте. Существо внутри будто заволновалось, зашевелилось резче, чаще, и тем чаще, чем сильнее слышался голос Хозяйки.
– Убирайся!
– прогремел царицын голос. Рыба уже не плавала - она билась и металась, и Хвост решил, что сейчас его разорвет в клочки.
– Убирайся!
– загремело опять, и тут, заглушая глас Царицы раздался жалобный крик, исполненный боли ужаса, такой громкий и прнзительный, что Хвост подскочил на месте и пробудился. Холодный пот бежал по его лицу, но пощупав себя, парень убедился: вроде цел...
Стояла глубокая ночь. Лагерь лежал лежмя, без костров и часовых, сопел и посвистывал. Кувалда спала неподалеку, положив котомку под голову, и храпела как пять мужиков. Ярко светила луна. От земли шло мерное, мягкое тепло.
"Вот же ж, твою ж мать!
– подумал Хвостворту - В таком-то месте, и приснится же такая дрянь!"
Он перевернулся на другой бок, и через минуту снова заснул.
Утром сельчане вместе с приветливым старостой явились снова. У них наготове был завтрак - свежий хлеб, масло, вареные яйца, и дымящая пшенка в укутанных горшках. Матьянторцы перекусили, и скоро собравшись, стали прощаться с гостеприимными хозяевами.
– Доброго пути!
– говорил староста, подходя к каждому, обнимая, и хлопая по плечам. Вдобавок он пообещал немедленно отправить гонца в тот поселок, возле которого Сотьер наметил обеденный привал.
– Пусть там все будет готово к вашему приходу!
– сказал он.
Отряд двинулся в долину. Только сейчас, покинув стоянку, Хвостворту впервые увидел ту реку, шум которой слышал вчера. Неширокая - не более двадцати обхватов от берега до берега, она пенилась между скал сплошным белым буруном на множестве камней, и четырьмя уступами спадала в озеро. Дорога вдоль реки шла то ровно, то забирала чуть вверх. Малицу и пимы из-за жары Хвостворту надевать не стал, пришлось снять и башмаки, в которых, без пим, нога болталась как в ушате. Вся верхняя одежда висела узлом на спине у Хвостворту, и голые пятки ступали по земле, как по огромному теплому пирогу.
Хвост глядел по сторонам, и не уставал удивляться - такая диковинная, и прекрасная страна открывалась его взору. От бурной речки шли в обе стороны склоны гор, все в лугах, садах, а где поровнее - в картофельных полях и пышных нивах. В одних садах деревья вовсю цвели, в других ветви провисали книзу от плодов - то яблок, то вишен, то таких, что Хвост и не знал. Выше в гору начинались сосновые леса, а за ними - широкие зеленые пастбища, чуть ли не до самых вершин. Горы, что окружали долину, снег почти не покрывал - белые шапки лежали лишь на самых их вершинах.