Заветы Ильича. «Сим победиши»
Шрифт:
Утром 4 марта нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко привез Даршкевича в Кремль и довел его до самой квартиры Ленина. Ливерий Осипович позвонил. Дверь открыл Владимир Ильич и, проводив в кабинет, где уже ожидал профессор Гетье, оставил их вдвоем. Федор Александрович рассказал коллеге о своих наблюдениях, а затем пригласили Ленина, который пришел вместе с Марией Ильиничной.
Видимо, какая-то моральная поддержка ему все-таки была нужна. Это сегодня беседы с психоаналитиками более или менее входят в быт. А тогда разговор с психотерапевтом — совершенно незнакомым человеком, которому надо «излить душу», был достаточно непривычен.
Профессор Даршкевич стал задавать обычные для такого приема вопросы,
После первых вопросов Ливерий Осипович опустил голову и, наблюдая краем глаза за пациентом, продолжил беседу так, как будто он перед врачами-ординаторами «разбирает больного в аудитории». Напротив, как заметил Даршкевич, Владимир Ильич своими глазами «как бы пронизывал говорившего с ним, очень умно молчал, слушал то, что ему говорилось, и тщательно следил за своим собеседником, как бы стараясь проникнуться его мышлением. Он никогда не перебивал говорившего с ним, давал ему высказаться всецело, хотя и имел в запасе ряд вопросов, которые излагал все по порядку. Все то, что говорилось ему, всегда им воспринималось без труда; по крайней мере он редко переспрашивал говорившего. А то, что доводилось говорить ему самому, обнаруживало с его стороны ясное понимание темы разговора, хотя бы тема эта была для него совершенно новой»451.
На вопрос — что его беспокоит больше всего? — Владимир Ильич ответил: «“Я совсем стал не работник”… Главное, что тяготит его, — пишет Даршкевич, — это невозможность для него за последнее время читать так, как он читал раньше… Он прямо проглатывал книги. Чтобы не запустить текущей литературы и иметь возможность постоянно делать из нее все нужные выводы, ему необходимо прочитывать массу напечатанного, делать постоянно на нее ссылки, изменять свои воззрения и т. д. Вот эта-то работа и сделалась для него невозможной.
Невозможно для него и другое дело — принимать участие на бесчисленных заседаниях различных съездов, — продолжает свою запись Даршкевич. — Он должен являться туда вполне подготовленный, вооруженный конспектами всех тех речей, которые ему будет предстоять говорить, обдумавши хорошо свои позиции и пр. В прежнее время все это было для него делом весьма легким, не вызывало в нем никакого душевного волнения и никогда не требовало от него такого количества времени, которого не хватало бы на все остальные дела. Теперь не то… Участвовать во всех заседаниях с привычной для него подготовкой представляется для него делом совершенно невозможным».
Подобные жалобы весьма напоминали ситуацию, когда тяжелоатлет, привыкший поднимать в сумме упражнений 350 килограмм, вдруг начинает чувствовать, что ему с трудом удается набрать лишь 300. Он, вероятно, так и написал бы: «Я уже не тот! Я ничегошеньки не могу! Я уже не работник!» Хотя для нормального человека и эти 300 килограмм остаются абсолютно недоступным весом.
«Не мало мешают ему, — продолжал Даршкевич, — еще сильные головные боли, которые возникают у него тотчас же, как только он проработает сколько-нибудь лишнее время. Тяготят также и бессонницы. Сон у него вообще плох, но за последнее время, когда ему приходится много работать, он совершенно иногда лишается сна. Ночь, обреченная на
Трудно сказать, этими или другими словами говорил Владимир Ильич. Но смысл ответов Ленина Даршкевич передает, видимо, точно. В ходе беседы Владимир Ильич между прочим заметил, что считает свой хотя и частичный отход от дел вполне естественным: все-таки вот-вот стукнет 52 года. Это, мол, «вещь, повторяющаяся обычно с каждым революционным деятелем, когда он доживает до известного возраста. “Каждый революционер, — говорил В.И., — достигши 50 лет, должен быть готовым выйти за флаг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного…”»452453. Эту фразу Ливерий Осипович наверняка передает дословно, ибо самому ему уже исполнилось 64.
Выражение «выйти за флаг», «остаться за флагом» употреблялось обычно в конноспортивных состязаниях и означало, что жокей не успевал в установленное время пройти дистанцию, обозначенную флажком. Иносказательно, в обыденной и литературной речи (например, в «Пошехонской старине» любимого Лениным Салтыкова-Щедрина) «остаться за флагом» означало — остаться без дела, отстать от других, в положении человека, которого превзошли в чем-либо.
Фразу эту Ленин сказал очень спокойно, без всякой рисовки и фальши, которую профессор, как опытный психолог, непременно бы заметил. Ливерий Осипович возразил: ради уменьшения нагрузки надо обзавестись надежными помощниками и переложить на них текущие дела. Ленин согласился: «О, да ведь у меня есть два заместителя — товарищ Рыков и товарищ Цюрупа, я могу их облечь полномочиями». И опять никаких сомнений или сожалений по поводу того, что ему придется передавать власть в другие руки, Даршкевич не уловил. Он записал лишь грустную фразу Владимира Ильича о том, что, мол, «его песня спета» и «свое дело он должен будет кому-то передать…» Патологическим стремлением к власти как таковой, о котором постоянно толковали его противники, пациент явно не страдал.
Владимира Ильича беспокоило совсем другое: не скажется ли болезнь на его умственных способностях, на его интеллекте? Вот что выводило его из душевного равновесия, и он прямо спросил об этом у профессора. Ливерия Осиповича вопрос удивил: «Ответами своими он удовлетворил меня во всех отношениях, так как двусмысленных фраз, а тем более фраз сбивчивых слышать от него не приходилось… Все его жалобы были чисто функционального свойства… Среди его жалоб нет ни одной, которая служила бы выражением органического заболевания головного мозга; наоборот, все то, что наблюдается у него, является следствием простого переутомления мозга»1.
И Даршкевич заключает «По моему мнению, у В.И. были два тягостных для него явления. Во-первых, масса чрезвычайно тяжелых неврастенических проявлений, совершенно лишивших его возможности работать так, как он работал раньше, а, во-вторых, ряд “навязчивостей”… Он очень смутился, не вполне понимая самый русский термин. Я перевел его на французский язык. Он обрадовался знакомому для него названию. “Des obssestions! Oh! Je les komprends bien! Ведь это, конечно, не грозит сумасшедствием!!”. Я успокоил его, сказав, что навязчивости тяжелы для человека только субъективно, но что они никогда не ведут за собой расстройства психики… Болезненные явления его несомненно тяжелы, но они не опасны ни для жизни, ни для трудоспособности его в будущем… Выслушав мое мнение на этот счет, В.И. значительно успокоился»454455.