Здесь водятся драконы

Батыршин Борис Борисович

— Как-нибудь, помолясь… — буркнул Осадчий. — Наша, казацкая удача завсегда против аннамитской и всякой иной-прочей брать будет!

Матвей благоразумно сдержал усмешку. Осадчий, хоть и хвастал при всяком удобном случае казацкими кровями, но по-настоящему казаком не был, молодой человек знал это, что называется, из первых рук. Унтер не прочь был поговорить, и они провели в беседах немало часов — с того самого момента, как познакомились на борту парохода «Корнилов», доставлявшего их из Одессы в египетскую Александрию.

Разговоры их мало походили на сценки из романов английского писателя Диккенса, когда один герой говорит другому: «давайте присядем, друг мой, и я расскажу вам историю моей жизни». Тем не менее, Матвей составил из них довольно ясное представление о биографии бравого начальника морских пластунов.

Мать Осадчего, природная казачка из станицы Гундоровская, вышла замуж за иногороднего —

так на Дону именовали всех выходцев из Великоросии. Перебравшись с мужем в Юзовку (тот был мастеровым-путейцем) она родила там трёх сыновей. Старший, Игнат, закончил три класса местной церковно-приходской школы и пошёл работать в отцовские мастерские, учеником слесаря. Осознав к двадцати годам, что доля заводского рабочего его не привлекает, Игнат пошёл на военную службу. За образование и знакомство с техникой был взят во флот, где и выучился на артиллерийского кондуктора. Флотскую лямку он тянул на клипере «Яхонт», дважды за время службы обогнув земной шар и побывав едва ли не в каждом порту от Сингапура до Марселя.

Клипер «Яхонт»

(123)

Во время одной из таких стоянок его по пьяной лавочке затащили на борт американского китобойца из Нантакета — «зашанхаили», как называют такой метод вербовки, — и два года Игнат бороздил Южные Моря, прибавив к двум «русским кругосветкам» ещё две. Это продолжалось, пока судно, где он состоял гарпунёром, однажды не встало в порту по соседству с русским корветом. Осадчий долго не раздумывал — в тот же вечер сбежал с опостылевшей, провонявшей прогорклым китовым жиром посудины и снова облачился в родную форменку. А спустя полгода, уже в Кронштадте его приметил Вениамин Остелецкий — приметил, оценил по достоинству и пригласил в заново создаваемую команду «морских пластунов». И здесь Игнат Осадчий нашёл, наконец, себя. Богатырское сложение, которому позавидовал бы и правофланговый Преображенского полка, необыкновенная физическая сила, почти акробатическая ловкость, приобретённая на раскачивающихся над волнами реях, отчаянная наглость, с которой он пускал в ход нож или кастет в портовых драках по всему миру, и вдобавок ко всему недюжинный ум, вскорости сделали его старшим среди этих отборных бойцов. С тех пор он успел побывать вместе с Остелецким в Южной Америке, сопровождал его в Абиссинию — и вот теперь вместе с Казанковым и Матвеем готовил засевшим в Ханое французам каверзу, на которые он был великий мастер.

Совещались они в домике французского коменданта лагеря Йенбай, ныне, увы, покойного. Из распахнутого по случаю жары окна доносился со стороны реки стук топоров и щебечущая аннамитская речь — повстанцы под руководством боцмана с «Манджура» ладили из сцепленных бортами лодок понтоны, на которых предполагалось оттащить к Ханою артиллерию. Она разделена на три батареи — две, мортирная и пушечная, укомплектованы старыми китайскими орудиями, в третью же вошли трофеи, взятые при штурме Йенбая, и раньше, при разгроме речного каравана. К удивлению Казанкова это оказался не старый хлам, помнивший ещё франко-прусскую войну, но новые полевые пушки с поршневыми затворами системы полковника де Лахиттоле, принятые на вооружение в армии Третьей республики всего несколько лет назад. Имея калибр девяносто пять миллиметров, они имели металлический, собранный на клёпках лафет и литой стальной ствол, укреплённый кольцами из кованого железа. Орудия эти при весе около двухсот сорока пудов посылали полуторапудовые снаряды на дистанцию в семь с лишним вёрст и были достаточно грозным оружием — в умелых руках, разумеется.

Трофейным французским пушкам отводилась в плане Казанкова весьма важная роль. Им предстояло вышибить — прямой наводкой, с дистанции в полторы версты — ворота цитадели, расчищая дорогу штурмовым отрядам повстанцев. На долю же старых китайских пушек выпало отвлечь внимание, притянув к себе огонь крепостных орудий. Но не их ядра, и даже не конические гранаты «трофеев» должны была сыграть в предстоящем деле главную роль. За сутки до начала штурма в Ханой проберётся группа, состоящая из двоих «пластунов» и туземного проводника-аннамита. Там они затаятся затаиться до полуночи, после чего — проникнут в цитадель и, сняв бесшумно караулы, взорвут склад огнеприпасов. Охрана этого объекта организована, если верить лазутчикам-аннамитам, из рук вон плохо — склад стерегут всего двое стрелков, меняющихся раз в три часа, причём расставлены они так, что увидеть их с других постов не представляется возможным.

Казанков с Осадчим внимательно изучили нарисованный на листке шёлковой бумаги план и убедились: да, задуманная авантюра имеет все шансы на успех. Оно и неудивительно, — объяснял моряк, — французы, не первый год воюющие с туземными партизанами, до сих

пор не раскусили нашей новой тактики. Они привыкли, что аннамиты умело используют засады, проявляют редкостную выдумку и коварство в устройстве разнообразных ловушек — но ни разу до сих пор не прибегали к диверсиям в обычном, европейском понимании этого термина. Они не взрывали мосты, не изничтожали склады боеприпасов и прочие важные объекты в неприятельском тылу, действуя по всем правилам сапёрной науки. Потому-то сравнительно легко удалось захватить лагерь Йенбай — подрыв навеса с дирижаблем и газодобывательной станции стали для французов полнейшей неожиданностью, опомниться от которой они не сумели. И с Ханоем, даст Бог, пройдёт не хуже, главное — точно согласовать по времени момент взрыва и начало обстрела с реки, орудиями захваченных канонерок. Целями станут крепостные батареи, развёрнутые обыкновенно на сухой путь; а когда в о французском стане начнётся паника, в дело вступят орудия повстанцев. Два-три залпа по воротам — и их ветхие створки не выдержат, повстанцы ворвутся в цитадель — а уж там численное превосходство, сумятица и кривые аннамитские мечи сделают своё дело.

Самое забавное — добавил Казанков, — что Ханой уже брали почти таким же способом. Тогда французы высадили десант с реки под прикрытием огня четырёх канонерок, среди которых, между прочим, были’Парсеваль' и «Дарк». Регулярные войска аннамитов, засевшие в цитадели под предводительством целых пяти генералов и одного адмирала попытались, было, дать отпор и даже подстрелили несколько солдат — но тут в цитадели начался пожар. Французские бомбы подожгли несколько зданий по соседству с пороховым складом, и когда тот взлетел на воздух — обороняющиеся мгновенно растеряли весь свой боевой дух и в панике кинулись к южным воротам, причём первыми бежали генералы. Повторение — мать учения, подвёл итог Казанков, а французы не удосужились выучить этот урок. Они, конечно, не побегут, услыхав взрывы у себя за спиной, но если получится достичь внезапности и диверсии и начала обстрела с суши и воды — Ханой упадёт к нашим ногам, как перезрелое яблоко.

* * *

Аннам, провинция Тонкин.

На реке Хонгха у Ханоя

— Картуз давай, в печёнку тебя с подвывертом, через семь гробов!..

Матвей подхватил шёлковый цилиндрический мешок с пороховым зарядом — и вслед за тупоносым чугунным снарядом сунул его в отверстую пасть казённика. Осадчий, орудуя прибойником, пропихнул его поглубже, повернул рукоятку, запирающую затвор, отскочил в сторону.

— Бережись… пли!

Матвей едва успел зажать ладонями уши и широко разинуть рот. Орудие громыхнуло так, что палуба под ногами заходила ходуном. Снаряд, вереща сорванными свинцовыми поясками, ушёл туда, где на фоне неба рисовались на стене цитадели подсвеченные пожаром пушки.

— Подноси, лярва худая, чего застыл, аки кнехт чугунный!..

Матвей кинулся выполнять приказание — и замер, обнаружив, что кранцы первых выстрелов пусты, расстреляны до донышка. Из оцепенения его вывела матерая тирада Осадчего — ну, конечно, бомбовый погреб, как он мог забыть? Юноша сломя голову кинулся к трапу — в спину ему летел рык осатаневшего от ярости и боевого азарта унтера.

Штатный расчёт статридцатидевятимиллиметрового орудия (три таких составляли главный калибр «Парсеваля) — пять человек, не считая подносчиков снарядов и пороховых картузов, но сейчас им с Осадчим приходилось управляться вдвоём. У остальных пушек и митральез тоже не хватало прислуги — почти все, кто был на борту 'Парсеваля», погрузились на лодки и погребли к берегу чтобы, высадившись, ударить по французской батарее с тыла. Напрасно Матвей просился с ними, доказывал, что обязательно пригодится со своим «винчестером». Казанков и слушать его не хотел: «незачем вам, юноша, видеть, что там творится. Аннамиты, сами знаете, гуманизмом не отличаются, а после потерь, которые они понесли при штурме… короче, сидите на корабле и носу на берег чтоб не казали, это приказ!»

Фонарь, освещающий бомбовый погреб — особый, с плотно пригнанной застеклённой шторкой, не пропускающий наружу ни единой искры, — не горел. Матвей зашарил в темноте, споткнулся, едва устоял на ногах — и тут на ступени трапа упал тусклый отсвет. Он обернулся — в проёме люка стоял Шассёр с керосиновой лампой в руке. Спина мгновенно покрылась холодным потом, рука нырнула к поясу, нащупывая револьвер. «Измена? Предал, лягушатник? Собирается взорвать канонерку вместе со всеми, кто есть на борту? Или выпустил пленников из числа команды, которых Осадчий предусмотрительно запер в кубрике, заклинив люк железным ломом? А может, они сами выбрались — сажем, через иллюминаторы, — захватили 'Парсеваль», и беглый премьер-старшина решил перейти на сторону своих соотечественников?