Земля имеет форму чемодана
Шрифт:
Но тут в Куропёлкина будто бы стало что-то толкаться, жёстко-колючее, и не только толкаться, но и раскачивать его и прижимать к чему-то твёрдому, сладость дремоты сменилась испугом и болью, он разодрал склеенные веки. Он прозрел.
Перед ним была не Нинон, не даже баборыба. А была Акулья пасть. Челюсти.
Добросовестно исполненные ленты скотча помешали резким движениям Куропёлкина, однако он всё же привстал, столкнув в воду плащ-палатку, а реакция акробата, не растраченная им, помогла его расторопности, и он в мгновение всунул, всадил в пасть акулы гипсовое весло.
Акула сжала челюсти, желая избавиться
И Акула, испытывая, видимо, болевые спазмы, дергаясь, унырнула в прогретые солнцем (или луной?) глубины. Не направилась ли она на знакомый Куропёлкину берег в компанию к китам?
Во сне ли это происходило или наяву, Куропёлкин не сразу понял. Потом понял. Весла у него теперь не было.
А на верхней доске парковой скамьи чернело выжженное — «Нинон»…
110
В Москве, неподалёку от проспекта Вернадского, на двадцать третьем этаже офиса холдинга госпожи Звонковой проходило совещание. Третье за последние дни по привычному уже сюжету.
Нина Аркадьевна спустилась из своих кабинетов, и хотя вызывала сегодня легкие мысли о Катрин Денёв или даже о Брижит Бардо времён Бабетты, сотрудники ждали от неё всего, в частности, редкого для неё взрыва сумасбродства. Или самодурства.
Экраны операционного зала на трёх стенах, словно бы в хозяйстве режиссера теленовостей, были включены, и на нескольких из них полёживали смирные киты.
— Это новые материалы? — спросила Звонкова.
— Сегодня получены, — сообщил оператор у пульта.
— Начинайте с панорамы, — сказала Нина Аркадьевна.
Тотчас же на экранах возникли общие планы южного моря с берегом большого острова и рядом — крупные планы фрагментов запрошенной госпожой Звонковой панорамы. Создавалось впечатление, что там, в южном море, произошёл подводный взрыв с выбросом на гладь воды всяческих предметов, как цельных, так и раскуроченных. Правда, исключительных свойств штиль как бы протестовал против мнения о взрыве и выбросах. Однако на восточном берегу острова Гаити, в Доминиканской республике, лежали теперь безжизненными десятки китов. А с ними и их вожак. Один из экспертов, с манерами и изяществами выпускника МГИМО, доложил Нине Аркадьевне, что у специалистов за три дня исследования выработались два объяснения происшествия. Первое: пищевое отравление совокупно с воздействием неопознанных газов. Второе: киты совершили коллективное самоубийство, вызванное скорее всего провокационными проповедями о конце света вожака-сектанта, возможно, человека амфибии, удостоенного их доверием.
— Покажите его! — потребовала Звонкова.
Показали.
На экранах появился кадр с вожаком-сектантом. В протяжённой линии китов был разрыв, и в нём на песке возлежало существо мелкое, в тельняшке и в цветастых трусах от грубого персонажа мульфильма «Ну, погоди!». Существо было признано человеком, скорее всего, мужского пола. Впрочем, последнее требовалось ещё подтвердить. Так вот, предполагаемый мужик валялся в середине китоповала в некоей жертвенной позе, раскинув руки, и выглядел таким же бездыханным, как и смущённые его проповедями водяные великаны.
— Увеличить, Нина Аркадьевна?
— Подождите, —
Она будто ждала каких-то событий. И дождалась.
— Снимали с вертолёта, — пояснил оператор.
Правая рука мужика в тельняшке дёрнулась, поднялась и принялась почёсывать полосатую грудь. Приподнял мужик и голову. Глаза его оставались закрытыми. В них било солнце.
— Теперь увеличьте! — потребовала Звонкова.
Увеличили. Лицо мужика сразу заняло всё пространство большого экрана. На других экранах мужик продолжал привставать, тереть глаза, начал оглядываться и зажал нос, видимо, здешние запахи были ему неприятны.
— Дайте голограмму! — распорядилась Звонкова.
Сейчас же возникло голографическое изображение изучаемого объекта.
— Это как понимать? — в гневе обратилась Звонкова к тихо сидевшему на совещании Трескучему.
Трескучий, будто сжавшийся в секунду, пожал плечами.
— Это он! — вскричала Звонкова.
— Он… — прошептал Трескучий.
— Так, — сдерживая себя, сдерживая рычание в себе, произнесла Звонкова. — Изловить и…
— И повесить! — подсказал ещё один эксперт, молоденький, МГИМО он, надо полагать, не кончал.
— Что? — взревела Звонкова.
— Изловить и повесить… — пробормотал молоденький. — Я просто процитировал Пушкина… Сцена на литовской границе… Бегство Гришки Отрепьева… Извините… Не удержался…
А сам уже понимал, что извинения его не спасут.
— Изловить и доставить! — приказала Звонкова.
Телефонный звонок призвал её в иные деловые места.
— Изловить и доставить! — повторила Звонкова уже у дверей.
— При американских-то порядках, Нина Аркадьевна! — взмолился Трескучий. — Как же тут…
— Мы ведь и не знаем, где он теперь, — сказал оператор. — И они не знают. Мы лишь ищем и исследуем…
— Вот и исследуйте! — бросила Звонкова. — Но в любом случае. Изловить и доставить!
111
А и сам Куропёлкин не знал, где он теперь.
И в какую сторону гнать велосипед, то есть грести запасным веслом, нынче уже дворницким скребком кыргыза Чолпона, он не знал.
Да и надоело ему путешествие.
А очень скоро он попал в зону необъяснимой мути (мути ли, облака ли какого, богатого наркотическими парами — от конопли, маковых семян, от листьев коки или от вредностей химии, либо ещё чего-то, ему неведомого?), и представления о дальнейших его хождениях по морям и океанам стали совершенно смутными. Хотя, конечно, что-то он всё же соображал. Муть — смутное — смута в нём соединились. И он посчитал, ради простоты восприятия собственного соображения, что выпил в моменты благодушия какую-то смутную дрянь.
Слово «палёное» Куропёлкин не употреблял. Его придумали несведущие люди.
Но что-то он выпил, несомненно, смутное (или смутившее его) из дармовщины первого дня его странствия на парковой скамье «Нинон» (тогда ему было будто бы всё равно — странствия куда и зачем, теперь же в мгновения прояснений мыслей эти «куда и зачем» Куропёлкина беспокоили). Куда и зачем? И что ждёт его по прибытии на твёрдости суши?
Может, и не надо никуда плыть?
Первый опустошённый им сосуд Куропёлкин выбросил за борт ради украшения дна. И, несмотря на сомнения, остались в его памяти слова этикетки: «Великоустюжский ром».