Земля обетованная

Брэгг Мелвин

Мерлин Рейвен. Жизнь-сказка. Вырос в сиротском приюте в Уайднсе — не было человека в Соединенном Королевстве и в Соединенных Штатах, который не знал бы песен об Уайднсе, — затем убежал и нанялся на корабль. В Панаме с корабля удрал, слонялся по всей Америке, как несколько запоздавший во времени битник, — и эти странствия тоже нашли отражение в его песнях. В Новой Англии его приютил один поэт, придерживавшийся в своих стихах строгого, лаконического стиля, помог получить образование, любил его и, когда Рейвен покинул его, ударился в пьянство. Рейвен же приехал в Ливерпуль, составил группу, выпустил на волю свои песни и стал звездой первейшей величины. Его первая долгоиграющая пластинка — «Так сказал сам Рейвен!» — продалась в количестве

девяти миллионов экземпляров; так же и остальные. Его состояние исчислялось не одним десятком миллионов фунтов. Его имя связывали то с кем-то из поэтов, то с кем-то из принцев крови поскромней, то с шайкой торговцев наркотиками, то с женщиной, то с мужчиной, но, несмотря на то что имя его не сходило со столбцов газет, сам он умел оставаться неуловимым. Сообщения о его связях, поступавшие из надежных, казалось бы, источников, сплошь и рядом оказывались просто сплетнями; выяснялось, что люди, именовавшие себя его друзьями, знали о нем не больше, чем шапочные знакомые; пленительный замкнутый круг артистической элиты и высшего общества, где он, по слухам, дневал и ночевал, очень редко видел его. И тогда, параллельно с вымученными описаниями его жизни, которыми пестрели страницы газет и журналов, возникла встречная легенда. Мерлин — чудаковатый нелюдим, способный бросить все дела и в накладной бороде скитаться по Англии, то пешком, то на попутных машинах, выискивать друзей из прошлого и проводить с ними целые дни где попало; в барах, на улице, в кафе; он без конца переделывает свои песни и сочиняет новые; пишет пьесу, сценарий, книгу… Он дал грандиозный благотворительный концерт в Ньюкасле. Десятки тысяч поклонников собрались на футбольном поле послушать своего кумира. Конечно, не обошлось без драк. Две девочки-подростки умерли от ножевых ран. Рейвен скрылся с горизонта.

— Это что, два года назад? — сказал Дуглас. — Ну конечно. Тогда еще поговаривали, что он находится на каком-то греческом острове, затем как будто в Калифорнии. После того концерта он попритих, не выпустил ничего нового. Лестер его знает.

Уэйнрайт слышал о Лестере.

— Он утверждает, что знаком с ним и даже какое-то время был импресарио его ансамбля в Ливерпуле. Потом они расстались, как и следовало ожидать.

— А может он знать, где находится Рейвен?

— Ты что, действительно заинтересован?

— Да.

— Лишний фильм о звезде поп-музыки?

— Рейвен не давал ни одного интервью с самого начала карьеры.

— Когда был готов дать его каждому встречному.

— Он интересен. И ни на кого не похож.

Они спустились вниз по Уайтхоллу и повернули налево, к Вестминстерскому мосту. День разгорался все ярче; ряды обшарпанных сувенирных лавчонок выглядели жизнерадостно; готическая глыба, где заседали члены законодательных комиссий, где они толпились, и ели, и пили, и говорили, и кричали, и порой договаривались до чего-то путного, снова повеселела, как будто солнце навело на нее глянец; два-три полицейских, стоявших тут же, выглядели как персонажи из оперы Гилберта и Салливана, рассеянно ожидающие, когда суфлер подаст им знак; нескончаемый поток автомобилей действовал успокоительно, свидетельствуя о том, что ничто не стоит на месте, даже промышленность.

— Я получил большое удовольствие от нашего завтрака, — сказал Дуглас.

— Берись за фильм о Рейвене, — сказал Уэйнрайт.

— Что так вдруг?

— Он того заслуживает. Тебе нужна работа. Фильм может удаться.

— Районы Англии, Майк! Их настоящее и прошедшее. Начиная с времен Семи Королевств. Покажем жизнь простого народа.

— В будущем году.

— Посмотрим.

— О чем ты все время думаешь? — спросил его Уэйнрайт, и было что-то в неожиданности этого вопроса — неожиданного, поскольку задал его человек, которого он хорошо знал и с которым уже проговорил больше двух часов кряду, — что заставило Дугласа задуматься над ответом. Но сперва он решил потянуть время.

— А почему ты спрашиваешь?

— Мне показалось, что все то время, пока мы с тобой разговаривали, ты упорно думал о чем-то другом. Как будто включил автоустройство — слова произносятся, а сам ты отсутствуешь.

Дуглас задумался, не потому, что хотел возразить или искал ответ, а потому, что почувствовал, что за этим вопросом кроется другой, куда более важный, или, может, утверждение.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет. — Дуглас рассмеялся. — Ты зря волнуешься, Майк. Что-то случается на каждом шагу и вместе с тем ничего. Ничего нового.

— Мэри?

— Отлично.

— Пьешь?

— В меру.

— Пишешь?

— Это что, тест для десятилетних?

— Разве тебе он не требуется?

— С чего бы?

— У тебя какие-то трудности, верно ведь? Ты ни на чем не можешь сосредоточиться. Наговорил с три короба, но, мне кажется, ни разу не подумал о том, что у тебя есть собеседник. Тебе что-то мешает. Что? Тут я могу строить догадки. Но почему? Никаких догадок. Ты куда-то все время ускользаешь, Дуглас, и тебе на все более или менее наплевать. Меня это беспокоит.

— Стоит ли беспокоиться по пустякам.

— По-прежнему балуешься на стороне?

— Я никогда не говорил с тобой на эти темы, Майк. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты мне небезразличен. Когда мы впервые встретились, ты был неутомим и напорист и, хоть об этом помалкивал, готов был не жалеть усилий, дерзать, мир готов был перевернуть, помериться силами с кем угодно, добиться известности; в тебе была чистота и простодушная мощь, которую дураки принимают за глупую наивность. А посмотри на себя теперь.

— Верно.

Уэйнрайт приостановился и продолжать не стал, Дуглас почувствовал, что у него горят щеки — это алкоголь пробивался наружу, навстречу солнцу. Пора было идти.

Они вошли на Вестминстерский мост и перегнулись через парапет. Позади них был Вестминстерский мол и речные пароходики с туристами, любовавшимися панорамой города с реки, Тауэр и, подальше, удручающее множество пустующих складов, которые растянулись до симметричных просторов Гринвича; перед ними высилась Миллбанк-Тауэр, зелено поблескивающая на солнце, вырисовывались и привычные контуры домов, уходившие по берегу реки к необозримым паркам и лугам на западной окраине Лондона.

— Впервые приехав в Лондон, я встал на рассвете, чтобы быть на этом мосту в час, указанный в стихах Вордсворта, — сказал Дуглас. Он смущенно улыбнулся, подумав, что признание это отдает простаком за границей или традиционным первым днем провинциала в большом городе, и тем не менее это была правда. — Подумать только — быть там, где был он. «Нет зрелища пленительней! И в ком не дрогнет дух бесчувственно-упрямый…» Я стоял на самой середине моста и смотрел на собор св. Павла. «Суда в порту, театры, башни, храмы…»^[6] Как, в правильном порядке я их перечислил? Хотя где тебе знать. А я наизусть читал эти стихи.

Он замолчал, внимательно посмотрел на Уэйнрайта и, встретив его взгляд, ощутил, как не раз в прошлом, спокойную силу и жизненный опыт старшего приятеля, который с сочувствием слушал его; он понимал, что Уэйнрайт держит его под наблюдением, и старался делать вид, что этого не замечает.

— И помню… отчетливо… что меня просто переполнял восторг… восторги. Теперь я уже больше не могу себе представить наслаждение, которое испытал в тот момент. «Открытый всем ветрам и голубому небу». Понимаешь, мне нужно быть вполпьяна, не бояться осрамиться, да еще быть в обществе человека, как ты… нет, не как ты, а именно с тобой, чтобы продекламировать эти строчки или рассказать о том утре. Как бы то ни было… — Дуглас сделал над собой последнее усилие, стараясь ухватить смысл своих слов и увязать их как-то с разговором, который они вели с Майком. — Все дело в том, что настроение мое больше никогда не повторится — в этом я уверен. А жаль!