Зеркало Ноя
Шрифт:
– Бомбы ей не хватает! – возмутился Ефименко. – Слышал бы эти слова твой батя-покойник, однополчанин мой и фронтовик, он бы тебе так задницу надрал, что тошно стало бы. А то ишь, заголила ляжки перед малолетками, щёки свёклой намылила – и бомбу ей подавай!
– Фу, как грубо, – сказала Тамара Васильевна. – Выбирайте выражения, вы же в педагогическом коллективе.
– Ой-ой, напугала! – загоготал завхоз. – Я человек простой, что думаю, то и говорю. Не то что некоторые пе-да-го-ги, – с издёвкой протянул он.
– Нашли время ссориться, – подал голос директор. – Лучше
– Я, между прочим, ничего против евреев не имею, – через некоторое время вздохнула Ольга Викторовна. – Наоборот, считаю их очень приличными и интеллигентными людьми. И хамов среди них меньше. Есть у меня знакомый, Гришей зовут, кларнетист в кинотеатре, перед сеансами играет. Самоучка, но любому с консерваторским образованием фору даст.
– Знаем мы этих кларнетистов, – совсем развеселился завхоз. – Ах, музыкант, ах, интеллигент! А что же он, если такой хороший, не женится на тебе? Небось, тоже в Израиль мылится, чтобы письма подмётные оттуда строчить? Ты ему там без надобности, он себе там какую-нибудь Сарру с машиной да виллой отыщет, а такие, как ты, ему лишь для одного дела нужны…
– Ох, мерзавец! – возмутилась молчавшая всё это время Наталья Абрамовна. – А еще ветеран-фронтовик! Хоть бы женщин постеснялся…
– Это мне-то стесняться? Пускай они стесняются. К вам это не относится, хоть вы и еврейка. Вы замужем за русским и, насколько знаю, уезжать не собираетесь. Или, – Ефименко сделал многозначительную паузу, – собираетесь?
– Причём здесь это? – только и ахнула завуч.
– Притом! Нечего нам баки забивать. Знаем мы, чем купил эту вертихвостку Гриша-музыкант! И какой кларнет у него в штанах – тоже знаем! Эх, был бы жив её батя, не стерпел бы такого позора…
– Молчать! – вдруг взвилась Тамара Васильевна. – Слышите вы… алкоголик!
– Но-но, – стул под завхозом угрожающе заскрипел. – За алкоголика и за оскорбление личности могу привлечь, свидетели есть… А то распоясались, аристократы хреновы, сионисты недобитые…
Многого из того, что говорилось за дверью, Арик не понимал, но чувствовал, что там происходит что-то очень гадкое и постыдное. Слушать дальше не хотелось, и он отправился на улицу, присел на лавку у школы и стал ковырять рыжий дерматин скрипичного футляра.
– Вот ты где, – раздался за спиной голос Жемчужникова, – пошли, братец, накатаем ответ быстренько, и гуляй себе на все четыре стороны.
От густых табачных клубов в директорском кабинете с непривычки щипало глаза. Спор уже закончился, и все сидели молчаливые и надутые.
– Вот оно… – Брезгливо, словно червяка, Жемчужников достал из кармана узкий заграничный конверт с весёлой ёлочкой авиапочты, оглядел присутствующих и приступил к чтению:
«Шалом, дорогие строители светлого будущего, которое, надеюсь, никогда не построите! Думаете, я всё ещё злюсь на вас? Не надейтесь, нет. На собаку, которая лает вслед, а вцепиться в штанину уже не может, не обижаются… Чувствую я себя прекрасно, настроение хорошее, хоть вы и отняли своей возней перед отъездом у меня несколько лет жизни. Б-г вам судья…»
– Ишь, какой святошей стала! – вырвалось у Ефименко, но на него зашикали, и он замолчал.
«…Как там любимая музыкальная школа? Ещё стоит? Благодаря стараниям перестраховщика-директора, она скоро развалится от малейшего чиха пьяницы-парторга. Кстати, по-прежнему ли он халтурит на свадьбах с казённым баяном или его уже не приглашают из-за скудности репертуара и неумеренности по части питья?..»
– Оскорбления в адрес конкретных лиц не зачитывайте! – набычился Григорий Николаевич. – Откровенную похабщину пропускайте.
– Ну уж нет! – мстительно заметила Тамара Васильевна. – Читать так читать. Умный не обидится, а дурака, – она лукаво покосилась на завхоза, – не жалко!
И действительно, дальше в письме Нонна не обошла вниманием Ефименко:
«…Как чувствует себя доблестный завхоз? Не беспокоят военные контузии, полученные в глубоком тылу при обороне обоза? Впрочем, сил у него ещё хватит, чтобы до конца растащить то жалкое имущество, которым сердобольная советская власть осчастливила школу…»
– Сука! – от гнева Ефименко сперва покраснел, потом побелел как полотно. – Своими руками придушил бы гадину, если бы достал. Пусть меня потом судят…
«…Как настроение у моих драгоценных коллег? Ещё не взбунтовались из-за того, что на каждом уроке музыки нужно ссылаться на решения партийных съездов и цитировать бессмертного вождя-сухофрукта? А ведь суммы их нищенских зарплат едва ли сопоставимы с количеством славословий в адрес вышестоящих идиотов…»
– Ложь! – уверенно заявила Тамара Васильевна. – Ни разу я не цитировала ученикам партийные документы!
– Вы их на флейте играть учите, – вздохнула Ольга Викторовна и грустно опустила свои приклеенные ресницы, – а я обязана твердить, что главное достоинство бетховенской Аппассионаты в том, что её любил Ленин…
– Между прочим, он её и в самом деле любил, – недобро напомнил Жемчужников и снова углубился в чтение:
«…В Израиле я устроилась совсем не так плохо, как мне пожелали на партбюро. Учу язык, даю частные уроки музыки. На жизнь хватает. Даже откладываю кое-что на отпуск, который хочу провести в Ницце…»
– О, Ницца! – застонала Ольга Викторовна. – Хоть бы одним глазком посмотреть!
«…В Союз не поеду, хотя, сказать по правде, иногда тянет. Не поеду уже потому, что секретарь райкома Трифанков сказал мне перед отъездом, что такой балласт, как я, советским людям не нужен. Куда мне, балласту, до него, ведь он выплывет при любой ситуации! Только всем хорошо известно, что лучше всего держится на поверхности…»
От такой откровенной хулы на партийное начальство Жемчужников сперва зажмурился, потом покрылся липким потом и сразу же боязливо оглянулся.
«…Но Трифанков мне глубоко безразличен. Он не исключение: в райкомовских креслах удерживаются лишь подобные ему типы, а самые подлые и наглые из них пробиваются наверх, чтобы руководить государством. Хотя и это мне уже безразлично – жить-то с такой публикой вам, а не мне…»
– Ни хрена себе заявочки! – очередной раз вспылил завхоз. – Да за такие речи без суда и следствия… как врага народа! Ишь, какую змеюку на груди пригрели!