Зеркало времени
Шрифт:
А после… после жизнь начнётся снова,
Совсем другая — лёгкая, как дым,
Как тень крыла и отзвук сна земного,
Дарованная только нам двоим.
Смотри же в эти дали, не печалясь,
Там вечность расставляет невода,
Всё для того, чтоб мы не разлучались
При жизни, после жизни — никогда.
— «И
— Я знаю, как на Сахалине, а он ведь рядом, хирург Зоя Гавриловна после труднейшей операции дала моему отцу, Кириллу Михайловичу Августову, умный совет — никогда не вспоминать о том, что могло бы быть, если это не случилось. Мы с тобой живы, и слава Богу!
— Да. Я больше не стану об этом вспоминать, спасибо и этой русской женщине тоже, светлая ей память. Интересно бы найти обеих её дочерей. И очень хочется воочию увидеть Рину, но она так далеко, в Иерусалиме. Было бы правильно, хотя бы раз в году, живыми видеть тех, кто вечно нам дорог, и собрать всех вместе. Разве не смог бы сделать этого Бог людям добрым, если Воланду по силам собрать на бал преступников? Неужели наши люди не будут и друг другу интересны? Обязательно будут! Ой, проболтаем завтрак! Вставай! Военный подъём, лежебок!
Сегодня обещают днём таяние снега, Борис, а к вечеру снова придёт снежный циклон или антициклон, я не запомнила, или от усталости и переживаний перепутала один с другим, но очень хотела бы после завтрака прогуляться с тобой и Джимом. Его надо поддержать, ведь мы почти друзья с ним, не так ли? Можем стать друзьями, если он будет меньше гнуть из себя. Так по-русски? Да, правильно! И надо что-нибудь купить, хотя бы выглядеть туристами, а не белыми воронами среди них, в наших городских костюмах.
— Таяние снега русские называют и одним словом — оттепель. От тепла. Снег тает, потому что оттеплел, хотя так уже не говорят.
— А здесь неплохо, — сказал Миддлуотер, спокойно встретивший нас в холле первого этажа, — много молодёжи. Но вы, двое великовозрастных, видите только друг друга. И всё же, Борис, дай мне твой сотовый телефон, спишу себе номер.
Я повиновался. Носил его с собой, но не пользовался.
— Да, молодых много, — согласилась Акико и чуть порозовела, — есть даже композитор-китаец, правда, с Тайваня, а не из материкового Китая. Мы не познакомились, но мне нравится, как он музицирует на синтезаторе, в его руках как будто целый оркестр. Ему тоже нравится Рыбников. Китаец часто играет мелодии про карие вишни и белый шиповник.
— Возьму после завтрака лыжи, — добавил Джеймс и вдруг спросил, — кто-нибудь составит мне компанию?
— Мне противопоказано, — немедленно отказалась Акико и поправилась, — я хотела сказать, что так и не научилась ходить на лыжах. И будет оттепель.
— Остаются прогулка и любование горными видами, пока позволяет погода, — согласился американец. — Спасибо вам, вы вчера здорово меня поддержали.
После прогулки он зашёл с нами в универсальный магазинчик при отеле и со смехом сказал Акико, что ни разу не видел ещё, как она покупает вещи. Впрочем, с женой он по магазинам тоже не ходил, подбирать готовую одежду Джеймсу Миддлуотеру не было ни необходимости,
Переодевшись туристами, мы снова вышли на воздух, без Джеймса, но по дорожкам текли ручейки, и далеко мы в этот раз не уходили. Когда мы вернулись с предобеденной прогулки, Акико включила телевизор и устроилась перед ним. Гостиничный телекомплекс показывал запись с Риверданс — темпераментными ирландскими танцами для гармонизации духа и тела, так решила моя любимая.
В номере потемнело. Она подошла к окну:
— Похолодало, всё застывает и снова падает снег. Укрывает под соснами, по склонам гор, все старые грехи. Он, как листы альбома, на которых можно снова писать, пока снег не растает.
Пока я был в тренажёрном зале, Акико исписала, исчеркала, испортила с обеих сторон и выбросила в урну в туалетной комнате всю бумагу, какую нашла в номере. У меня возникло ощущение, что она чего-то ждёт, но мне об этом не расскажет, и я не решался спрашивать.
Но она сказала сама, что пыталась написать необходимое письмо, а вместо него написала стихи на русском языке и, пока у неё не получилось, была, словно в лихорадке, и не могла успокоиться несколько часов. Меня не было в номере три часа. Её стихи остались для меня неприкосновенной тайной. Письмо она могла продиктовать своей Джоди, но не стала. Почему?
На следующее утро мне почудилось спросонок, что я проспал всё на свете. Акико давно встала, и в номере её не было. Я заглянул в окно. Казалось, затяжные снегопады снова отрезали нас от всего остального мира и от горы Асахи, разумеется. Оделся и тоже вышел, осматривая холлы и интерьеры, воспроизводящие интересное японцам швейцарское шале. Мне показалось, что Акико должна быть на первом этаже гостиницы, в каминном зале, стены которого украшали почему-то европейские эстампы в металлических тонких обрамлениях и кашпо с висящими из них зеленолистыми плетями аспарагусов. Наконец-то, я разглядел хотя бы это.
Ещё на лестнице я слышу, как потрескивают полутораметровые поленья в огромном камине, огонь никак не разгорается, потому что сверху давит тёмное небо с плотными многоснежными тучами. Снег за окнами всё валит и валит. На первом этаже гостиницы в полутёмном каминном зале горят лишь несколько лампочек при входе. На душе становится ещё сумрачнее оттого, что в зале лениво перебирает клавиши музыкального синтезатора «Хайтачи» давешний композитор-китаец с Тайваня. Не понять, какую мелодию подбирает он и, не завершив, обрывает печальные звуки. Склоняется в задумчивости над инструментом, вновь переключает тумблеры, подбирая звучания различных инструментов, и слышатся то лёгкие прикосновения к струнам сямисэна, то протяжные вздохи японской бамбуковой флейты сякухати. Вот он взъерошил черноволосую шевелюру, поднял голову и с каким-то странным и неожиданным удивлением, которое я ощутил ясно, повернул лицо к окну, как если бы ждал чего-то для себя отсюда, от окна с невидимой из-за снегопада, но ощутимой горой Асахи.
И я перевёл мой взгляд в том же направлении. У панорамного окна словно закаменела в глубокой грусти моя любимая. Она стоит спиной к каминному залу, и я так и не вошёл в зал из коридора, и остановился у стены, и не решился приблизиться. Мне показалось, что если я сделаю ещё хотя бы шаг, то совершу величайшее кощунство. Я почти вжался в стену и только смотрел и смотрел во все глаза, как если бы хотел запомнить эту неожиданную и печальную до пронзительности сцену на всю жизнь. «Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу…» Всё та же, любимая ею, рок-опера «Юнона» и «Авось!» припомнилась мне.