Жанна д'Арк из рода Валуа
Шрифт:
«Воссоединение семьи» произошло при большом скоплении любопытных придворных, и кое-кто обратил внимание на то, что братья обнимали сестру довольно скованно, да и выглядели они какими-то совершенно сбитыми с толку.
– А чего вы хотели? – пожала плечами мадам Иоланда, обменявшись взглядом с секретарем – хмурым наблюдателем возвышающимся за спинами братьев – после чего он тут же увел Пьера и Жана. – Эти двое обычные крестьяне. Вряд ли они удостаивались приёма даже в Вокулёрском замке, а здесь, всё-таки, королевский двор. Господь с ними не говорил, как с их сестрой, вот они и растерялись.
– Но зачем
– Как раз затем, чтобы на фоне этой обычности, вся необычность Девы стала особенно видна… Разве все вы не заметили контраста?
Придворные закивали, а герцогиня величаво двинулась сквозь толпу придворных, на ходу, мимоходом, обронив так, чтобы слышно было всем:
– А то у нас тут всё сомневаются и сомневаются…
Сомневался, естественно, Ла Тремуй.
Раздражённый всеобщим «помешательством на этой крестьянке» он не упускал случая вставить какое-нибудь едкое замечание в любой разговор, касающийся Девы. Но только осторожно, подбирая слова, чтобы, в случае чего, сослаться перед дофином на неправильное их толкование, и, втайне надеясь, что его ядовитые замечания дофин, всё же услышит.
Но дофин, упоённый новыми ощущениями, ничего «против» ни видеть, ни слышать не хотел. Зато однажды услышала сама Жанна.
Она как раз возвращалась к себе после очередного заседания комиссии, и прошла достаточно близко от того места, где Ла Тремуй говорил кому-то:
– Это дитя, возможно, не понимает, что пасти ягнят и управляться с армией не одно и то же.
Девушка резко остановилась.
– Я не только пасла ягнят, – сказала она громко. – Не имея слуг, я ещё и сама выметала из дома всякий мусор.
– Тогда, может быть, вам следует дать метлу вместо меча? – насмешливо развел руками Ла Тремуй.
– Не вы, сударь, дали мне меч. Не вам менять его на метлу…
На это министру ответить уже было нечем… Хуже того – все вокруг засмеялись!
Меч Карла Великого, найденный, по указанию Девы, за алтарём церкви во Фьербуа, был привезён совсем недавно в Тур, где ковались её доспехи, и вызвал оторопь при дворе, став настоящим знамением, в основном, для военных.
Армия начала разрастаться словно по волшебству!
Люди шли и шли, влекомые Чудом, верой и надеждой.
Из уст в уста передавалась невероятная история о том, как совершенно ржавый меч, едва ли не сам собой очистился от ржавчины, когда к нему прикоснулись. Он, будто бы, засиял неземным светом, когда им взмахнули. А в более поздних пересказах вообще вызвал в церкви целый гудящий вихрь, в котором священники отчётливо услышали суровый голос самого Мартелла, призывающий ныне живущих спасти Францию!
– С нами Бог! – кричали солдаты, подбрасывая в воздух шапки.
Они азартно начищали доспехи и оружие, сочиняли во славу Девы целые гимны и дождаться не могли дня, когда она наденет свои белые латы, возьмёт в руки стяг и поведёт их на Орлеан, к победе и славе!
Наблюдая за всем этим, Ла Тремуй испытывал презрительную досаду и новое, совершенно раздражающее его бессилие…
Слабая догадка, что мелькнула в последнем разговоре с мадам Иоландой, так ни во что и не разрослась. Уж очень невероятной она казалась. Поэтому министр благоразумно решил прекратить пока свои выпады против Жанны
* * *
При своём откровенном и страстном желании сделать всё возможное и невозможное, лишь бы Жанну признали подлинной Божьей посланницей, самой девушки мадам Иоланда, действительно, будто бы, сторонилась. Не явно. Но всякий раз, когда необходимость сводила их в одной комнате, герцогиня словно застывала. Её лицо, и без того, не самое живое и открытое, делалось похожим на маску, а взгляд холодел с поспешностью, заметив которую однажды, отец Паскерель надолго задумался. А вечером того же дня, перед отходом ко сну, вдруг сказал, обращаясь к исповеднику из Мэна, с которым делил комнату:
– Знаете, святой отец, однажды мне довелось видеть мать, которая наказывала ребёнка. Ребёнок заплакал, и она остановилась, сострадая. Но, когда он потянулся к ней за жалостью, лицо матери переменилось в мгновение ока и снова стало сердитым. Она любила и жалела, но не хотела воспитывать своё дитя через жалость…
Исповедник вежливо кивнул, не совсем понимая, к чему это говорится. А отец Паскерель вдруг так же непонятно замолчал. Мыслью опережая слова, он так и не собрался с духом, чтобы сказать самое главное – о том, что герцогиня Анжуйская, кажется…, да нет – наверняка! – любит простую девушку из Домреми, как мать любит дитя, но прячет эту любовь за отчуждением, чтобы не выдать своего страха и своей жалости, потому что знает – того, кто призван Спасителем, жалость ослабляет.
Произнесённое вслух, всё это могло прозвучать не так, как следовало, и быть неправильно понято, так что, не стоило, пожалуй, осквернять таинство явленного. Но в этом, персонально ему данном откровении, священник усмотрел очень глубокий смысл. Выходило, что Господь не просто направил к дофину свою избранницу. В мудрости, неохватно великой, Он ниспослал любовь в сердце женщины, от рождения наделённой королевским венцом, которая, по сути, и вершит сейчас судьбу девушки! И, если раздвинуть границы осознанного шире, выходило, что Воля Его, помимо всего прочего, ещё и в том, чтобы власть имущие полюбили, наконец, тех, кто от них зависит, не путая эту любовь с жалостливым подаянием!
На короткий миг отца Паскереля охватил какой-то неземной восторг! Но почти сразу здравый смысл заставил воспарившую душу спуститься на землю. «Не мне постигать дела Твои…», – мысленно вздохнул священник. И, приказав себе прочитать несколько молитв, во избежание греха гордыни, он не заснул, пока не произнёс последнее «Аминь».
Процедуру проверки на девственность мадам Иоланда назначила, на тот момент, когда работа комиссии откровенно забуксовала. За редким исключением, священники и учёные богословы, в кои-то веки, призванные решить что-то в государственном масштабе, никак не могли взять на себя ответственность и вынести вердикт в пользу Жанны.