Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

Колышевский Алексей

После ужина Сергей засобирался домой. Дядюшка хотел было отправить его на своем автомобиле, но передумал:

– Увидят, на чем ты подъехал, так еще убьют. Несоответствие форматов. Мой торжественный катафалк и твои джинсы – это даже не контраст, это небывальщина. Здесь незачем привлекать к себе внимание, только если тебе нужно это для бизнеса, а так – тише воды, ниже травы. Знаешь, сколько дураков погорело из-за своих понтов? О-о-о... Как-нибудь расскажу. Ну, до скорого...

После того как племянник ушел, Мемзер поднялся по дворцовой лестнице и на цыпочках стал красться в комнаты жены. Он медленно водил головой по сторонам и удивлялся, что некоторые предметы обстановки, в строгом порядке расставленные, развешанные тут и там, совершенно ему, хозяину дома,

незнакомы. Дом этот, купленный им у бежавшего от новой власти толстосума, смешил Мемзера, а жене его был по душе. Просто она считала, что дом очень богатого человека должен быть именно таким, как этот. Все в этом доме исходило от Наташиного вдохновения и вкуса. Он был перенасыщен роскошью и удобствами, но большинством этих удобств никто не пользовался. Было, например, на столике в ванной комнате круглое, в человеческое лицо увеличительное зеркало с электрической подсветкой. Наташа купила его мужу для бритья, она не выносила уколов его мужского атавизма, но Мемзер никогда зеркалом не пользовался – с тех самых пор, как однажды утром он увидел в этом увеличительном стекле ярко освещенную, чудовищно распухшую, обросшую рожу. Предметы роскоши выполняли роль театральной декорации. Никто не любовался ими, лишь служанка, та самая, в кружевном переднике, дважды в неделю протирала везде пыль.

В комнатах мебель была подобрана в старинном вычурном стиле. Что-то было новоделом, что-то восстановленным антиквариатом, и в целом напоминало иллюстрированный журнал. В кабинете, где Мемзер появлялся очень редко, предпочитая для работы офис, на письменном столе стояло вместо настольной лампы бронзовое изваяние в виде выпрыгивающего из волн Левиафана с плафоном в пасти. По стенам Наташа развесила картины – образчики современного искусства, представлявшие собой яростные мазки неврастеников, берущихся за кисть без понимания того, что же в конечном итоге они хотели бы изобразить. Были среди этого и действительно интересные, заслуживающие внимания полотна, но они неприметно висели по углам, и в глаза бросались эти яркие цветные кляксы, изображающие не то рыбу в небе, не то зонтик, раскрытый на Северном полюсе.

Дверь в спальню супруги была приоткрыта, он сперва просунул голову, потом плечо... Она сидела перед зеркалом и клеила на лоб кружки огурца. Лицо ее при этом было совершенно белым от крема, а волосы подняты и собраны на темени в большой пучок. На появление мужа она никак не откликнулась, и Мемзер с нежностью подумал, что его деточка – так он называл ее про себя, – сердится.

– Каково жить с молодой женой? – как-то спросил Мемзера Дональд Трамп, и Мемзер ответил, что сам поначалу чувствовал себя маньяком-педофилом, Гумбертом Гумбертом, но потом ничего, привык.

Наташа особенно нравилась ему в такие моменты – она кое-кого ему напоминала...

– Тебя нельзя упрекнуть в гостеприимстве, дорогая, – сказал Мемзер, желая еще немного повысить градус ее негодования.

– Я поражена. У меня нет слов. Так пресмыкаться перед этим сопляком, перед этим ничтожеством! «Мы родные люди», «называй меня дядюшкой», «давай на ты»! Где твое чувство достоинства?! Или теперь ты всякой дворняге будешь предлагать поселиться в собственном доме и...

– Ну все. Хватит. Не заговаривайся, – совершенно другим, властным и резким тоном отрезал Мемзер. – Он родной мне человек и получит то, чего заслуживает, если хорошо себя проявит. И коли ты намерена поссориться со мной из-за него, знай, что мое мнение о тебе сильно пошатнется.

Наташа слегка побледнела, затем вдруг вскочила, бросилась к мужу, упала перед ним на колени, прильнула к руке:

– Ну прости, прости меня, Жорочка! Ну?

– Поздно уже, – Мемзер зевнул, не глядя на нее. – Я, пожалуй, пойду спать, день сегодня был прекрасный. Да встань ты, Наташа! Просто вести себя надо по-человечески. Посмотрел бы я на тебя, если бы я стал так же разговаривать с твоей мамашей или сестрой. Нет, я правда пойду, меня в сон клонит.

Он поцеловал ее в лоб, вышел, прикрыв за собой дверь, и, конечно, не мог видеть, как выражение на лице жены мгновенно сменилось

с простодушия на ненависть.

Глава 5

Америка, ты веришь слезам. Веришь, потому что тебя научили соблюдать приличия, дали тебе кодекс, по которому ты живешь, и в кодекс этот входит милосердие. Во всяком случае, веришь настолько, чтобы можно было разжалобить эмиграционного офицера. Полноватый, рыжий, с бляхой на форменной рубашке, с табличкой, где написана его польская фамилия, эмиграционный офицер сидел в своей конторке и разглядывал Жорино семейство в полукруглое окошечко. Жорина мать, вдова своего расстрелянного мужа, не выдержала и заплакала. Дети облепили ее, стали утешать. Отчего она заплакала? От унижения. Да-да, от этого порою хочется выть, хочется расцарапать себе лицо, хочется сделать что-то из ряда вон выходящее, лишь бы прекратить ощущать брошенные этим рыжим поляком убийственные для достоинства словечки, которые так больно ранят, едва прозвучав, действуют, словно иглы, входящие под ногти.

Им случайно достался этот офицер. Совершенно случайно. Рядом сидела чернокожая сотрудница, еще дальше мексиканец, затем какой-то седовласый с баками, и у всех были посетители, все улыбались, и только Мемзерам достался этот поляк. Он взял их бумаги, лениво полистал, зевнул, подвинул к себе свой кофе в большом картонном стакане с крышкой, и вдруг спросил, с ленцой растягивая слова:

– А вот скажите мне, чего вам, евреям, не сидится на одном месте? Чего вас гоняет по миру? Советский Союз, видать, тонет, если крысы бегут с корабля?

И мать Мемзера вначале опешила, а потом перед ней встала картина вот такой же очереди в Аушвице, и она, маленькая девочка в этой очереди. Одной рукой вцепилась в руку матери, другой в медвежонка, и вот они перед столом, за которым сидит похожий на этого поляка, только форма другая, и говорит: «Ребенка в седьмую зону, мать в пятый барак». А возле пятого барака труба и дым из трубы, и сажа густыми черными хлопьями. И вспомнив все это, мать зарыдала. Ничто не могло ее успокоить, с ней сделалась натуральная, очень сильная истерика. Поляк испугался, вышел из своей конторки, что-то залопотал, потом набежали еще люди, и тот самый седовласый, с баками, спросил Мемзера, в чем, собственно, дело, что у них случилось. Тот объяснил...

Неизвестно, что там стало с тем поляком. Может, с ним ничего и не стало, может, работает до сих пор, сидит в своей конторке, задает вопросы. Единственное, что становится понятным как-то сразу, так это то, что сам он похожим вопросом никогда не задавался. Не живется что-то полякам в их маленькой и крикливой, словно воробей, Польше, так и норовят разлететься кто куда.

А Мемзерам после того случая дали гражданство очень быстро. С собой они кое-что привезли, и привезли бы гораздо больше, если бы две трети не пришлось оставить на советской таможне, но да бог с ней, с таможней. Они поселились в Квинсе, а через полгода Георгий Мемзер записался в армию и добровольцем уехал во Вьетнам.

– Мам, так надо. Мы сюда насовсем, когда вернусь оттуда, легче будет пустить корни. Бывшим солдатам от государства идет сильная поддержка, – Жора обнял мать, оставил за старшую одну из сестер и ушел на войну.

Разговоры о прекращении американской армией боевых действий шли с шестьдесят восьмого года, но последний американский солдат, нагруженный своим мешком и винтовкой, покинул Вьетнам лишь в семьдесят третьем, а до этого времени добровольцы и резервисты исправно перебрасывались транспортной авиацией на американские базы в Сайгоне и Дананге, в Фубае и Кхесане. После обучения Мемзер попал в саперную часть и двести тридцать дней искал мины – нашел их, наверное, целый состав. У него хорошо получалось, его ставили в пример как образцового солдата. Никто никогда не смог бы предположить, что Мемзеру прекрасно известно месторасположение минных полей неприятеля, а в нагрудном кармане его солдатской куртки лежит нарисованный чужой рукой план минирования района, и на ломаном английском, с частым вкраплением чужих окончаний, с галочками и точками над буквами написаны к этому плану пояснения.