Железная дорога

Исмайлов Хамид

В партию он устроился переводчиком к первому секретарю — переводить с узбекского на узбекский, потому как первый секретарь хоть и был узбеком, но за свою большевистскую карьеру забыл начисто, как материл его до детдома отец. Часами бедный секретарь размышлял над каким-нибудь словом «лойиха» [47] , спущенным из ЦК-ЦКК, примеряя под него всё, что приходило в голову, но ничего осмысленного не получалось, покуда не пришёл к нему на работу Гази-ходжа, который по своему медресинскому образованию не только играючи истолковывал тому казуистику переводчиков товарища Акмаля Икрама из ЦК-ЦКК, но и сам задавал теперь головоломки переводчикам при райкомах, стацкомах и первичках.

47

проект

Словом,

всё шло хорошо, дома у Гази-ходжи и Ходжии рождались дети, Махмуд-ходжа не выходил вот уже седьмой год никуда из своего глухого подворья в чаще недорубленных колхозных, а потому бесхозных виноградников, боясь новых смут, которые по новому времени назывались революциями, партия давала лозунги, вернее давал их честнейший большевик — еврей Уманский, единственный русский, кто работал в партии после «коренизации», и с кем на почве этих самых лозунгов сошёлся вскоре Гази-ходжа, переводивший эти лозунги с узбекского на узбекский, так, как понимал их с уст Уманского первый секретарь. Тихо-потиху Гази-ходжа стал понимать русский, мало-помалу Уманский начал осваивать узбекский, и когда каждый из них прошёл свою половину пути, необходимость первого секретаря в бумажных делах, которые назывались непонятным словом «идеология», и вовсе отпала.

Освобождённый первый секретарь стал заниматься экономическими вопросами, поскольку после лозунга: «Лицом к деревне!» пришёл лозунг: «Взгляд на экономику!» Так, вместе с местным прокурором и муллой старогородской мечети [48] первый секретарь объявил населению государственный закаат — коммунистическо-мусульманский налог, собрав 1931 голову крупного рогатого скота, в пять раз больше овец и коз, ну а куриц и вовсе на целую первую птицеферму имени Розы Люксембург. Треть из туш пошла на помощь всё ещё голодающему поволжскому народу, треть разошлась по вышестоящим органам, а на почве раздела третьей трети началась борьба фракций и уклонов: прокурор открыл уголовное дело против муллы, обвиняя того по 37 статьям еще нераспечатанного Уголовного Кодекса — от басмачества до бесакалбазлычества [49] , мулла зачитал на первой же пятничной молитве фетву, в которой насылал проклятия на голову безбожного первого секретаря, как хулителя и гонителя веры, первый же секретарь ударил залпом по обоим фронтам, обвинив одного в право-монархистском, другого — в левотроцкистском уклоне. Непонятное оказалось наиболее действенным, когда же Уманский с Гази-ходжей попытались образумить разбушевавшегося секретаря, тот, подкупив вышестоящего переводчика, и вовсе завёл партийное дело на «национал-космополитическую организацию, проникшую в ряды партии с цель подрыва и контрреволюции», дабы сослать честнейшего коммуниста Уманского в Биробиджан, а доверчивого Гази-ходжу пригласить к себе на плов, как бы затем, чтобы простить и наставить на путь, а на самом деле подсыпать в плов сначала семян анаши, а потом влить ему уснувшему в ухо дореволюционного яду, которым с секретарём поделился ещё мулла в их бытность друзьями по союзу КМ.

48

Кстати, именно этот мулла и подсказал первому секретарю идею союза КМ: дескать, у Вас «Капитал» Маркса, у нас — Коран Мухаммада и союз у нас «Коммунистическо-Мусульманский»! которую я видел впоследствие в одной из эмигрантских парижских газет. /Автор/

49

досл. игра безбородых — гомосексуализм

Так потеряла Ходжия своего первого мужа — Гази-ходжу. Выразить соболезнование вдове и семье покойного пришла вся группа товарищей, помирившаяся к тому времени, поскольку оставшуюся и неподелённую треть поголовья скота вместе с курами, угнали, бог весть, откуда взявшиеся басмачи. Но все они: и первый секретарь, прочёвший над саваном доклад о современном положении, и прокурор, зачитавший заключение о смерти покойного, и мулла, пропевший отходную — ушли с одной и той же мыслью — прибрать к своим рукам Ходжию. К счастью, вскоре начался З7 год и всех их троих, заготовивших для Ходжии кто анкету, кто повестку, а кто амулет, по неким вновь открывшимся обстоятельствам арестовали и выслали в Сибирь, в какой-то «джан» валить лес и строить железную дорогу. Там они и сгинули.

А потом началась война, два брата Ходжии и муж Асолат — Почамир-ходжа ушли на фронт, где один пропал без вести, другой вернулся с победой, а третий сдался в плен. Тогда-то и арестовали Махмуд-ходжу, начавшего

работать в бесхозном винограднике — «за посягательство на общенародное достояние», тогда-то Ходжия была вынуждена перебраться в Гилас и устроиться швеёй в артель Папанина, куда её взял дальний родственник Уманского — дядя Изя Рабинович. Тогда же она вышла замуж за охранника тюрьмы Исраил-караула, чтобы иметь возможность передавать через него что-то своему арестованному отцу. А познакомил её с Исраил-караулом другой охранник тюрьмы — бухарский еврей Илиас, перешедший сюда на повышение из бухарской провинциальной тюрьмы, знакомый Асолат по её сдавшемуся в плен мужу Почамиру-ходже, отец начинающего гиласского сапожника — Юсуфа.

От Исраила-тюремщика она родила еще троих детей, из которых выжила лишь одна Нафиса. А к Победе оплакала Ходжия и ненужного Исраила, поскольку отец уже вышел по амнистии из тюрьмы. Исраил был застрелен по неосторожности Илиасом, когда в честь победы над антиеврейским фашизмом тот решил дать салют в небо из своей бухарского порохового мушкета. Вот тогда-то и сказал Юсуф-сапожник про своего несчастного отца: «Жил в войну мой отец напротив тюрьмы, а в мирное время живёт напротив своего дома!»

После войны приехал в Гилас Хашим-чайхана, и поскольку Ходжия по закрытии военной артели Папанина пекла теперь кукурузные лепёшки, дабы продавать их по утрам в чайхане, то бездомный Хашим и безмужняя Ходжия решили вскоре объединить хозяйства и жизни и стали рожать новых детей, из которых выжило лишь трое пацанов.

Глава 19

Ойимча несла виноград, виноград. Грозди, грозди, грозди…

Почему жизнь сложилась так, а не иначе? Капало с гроздей, и солнце отражалось и в гроздьях, и в каплях, и сами грозди казались зрелыми каплями света, света, света, света, света.

Обид-кори остался единственным муллой на округу. Одни ушли горами в Кашгар, другие перешли в сельские учителя и в райкомовские переводчики, третьи пошли воевать за веру…

Жизнь сложилась так, а не иначе, и на то была, видать, мудрость Аллаха, и тем, видать, Аллах наказывал и испытывал своих слуг, и Обид-кори принял своим сердцем жизнь такой, какая она есть. Он не ушёл в горы с турами — братьями и дядьями Ойимчи, хотя по долгу мусульманина проводил их зимними стойбищами алайских киргизов, ждавших откупа или добычи, до самого последнего перевала Канчын, за которым тропа в одну лошадь уходила в Бадахшан.

Лошади шли понурые, понурые, и глаза их мутные от холода проглядывались со спины, мимо их тощих боков, как будто бы глаза, глаза они хотели оставить на своей собственной земле…

Ойимча плакала беспрестанно, и в плаче родила последнего ребёнка, которого назвали Машрабом, Машрабом…

Жизнь сложилась так, а не иначе, и в силу провидения Аллаха Обид-кори не стал сельским активистом — ни советником райкома, ни редактором киргизско-узбекской газеты «Кошчи ва шарвашы», хотя тянули его, как скотину под нож, на советскую платформу. Не ушёл он и в «басмачи», между тем, как однажды ночью его забрали почти что из постели; слава Аллаху, спал он в ту ночь на супе прямо у наружных ворот, а потому, когда на рассвете он вернулся пешком из Чачма-сая — Ойимча спала окружённая детьми, как гроздь винограда, гроздь винограда…

А случилось тогда вот что. Ёрмухаммад — один из самых молодых и отважных муджахиддинов, занявший наскоком Чачма-сай и закрепившийся с киргизами Алая на этой высоте, откуда открывался вид на всю Моокатскую ложбину, застал в кишлаке старуху, вопившую на всё селение: «Дод, Ёрматни дастидан дод! Худоё худовандо, жувонмарг булиб огзидан лахта-лахта кони кесин!» [50]

Не пристало воину надоумливать старуху, но нашлись люди, которые выяснили, на что жалуется и о чём причитает старуха, будто бы джигиты Ёрмухаммада зарезали двух её сыновей, а мужа угнали со скотом. Времени от закатной молитвы и до вечерней хватило воину затем, чтобы установить того, кто торговал его именем. То оказался Янги-Моокатский сарт-юзбоши Махсум-Куллук-почча, который не далее как месяц назад отослал к Ёрмухаммаду в очередные жёны свою младшую дочь — Майсару. Ёрмухаммад принимал эти подношения как знак поддержки его борьбы, а потому ни одной своей новой жены не видел, и жили они целым горным селением близ Шохимардона, вызывая зависть местных советских поэтов. Их никто не охранял, разве что молва, что Ёрмухаммад безжалостен на поле битвы. Да, он был безжалостен во всём.

50

Спаси боже от Ёрмата! Пусть кровь пойдёт его горлом и пусть он умрёт молодым!